«Займите позиции на западном берегу реки и в зданиях фабрики. Адмирал в школьном здании. Наладьте с ним связь. Я вижу у вас противотанковое оружие. Держите его под рукой, оно вам обязательно пригодится. К тому времени, когда вы подойдете к месту, туда уже наверняка подоспеют полевые кухни…»
Но когда на место прибыли капитан и Улло, суп уже остыл.
В здание школы, все в ту же бывшую мызу, на суп сошлось около сотни человек. В дверях классов, на школьных скамьях, на лестницах сидели группами с котелками и ломтями формового хлеба, в финской, немецкой, эстонской форме, но больше в цивильной одежде, дополненной кое–какими армейскими атрибутами, ремнем или планшеткой, — в основном молодые загорелые деревенские парни, иные еще совсем зеленые, едва достигшие шестнадцати лет.
Капитан сказал Улло: «Идемте, адмирал в кабинете заведующего школой».
Но там его не было. Их направили в школьную кухню. Там он и оказался. На фоне двух пустых суповых котлов, руки в боки, он стоял посреди комнаты и что–то объяснял сержанту в армейских брюках, сапогах и белом поварском фартуке.
Капитан воскликнул:
«Господин адмирал! Премьер–министр прислал к вам связного. Вот он».
Семидесятилетний низкорослый Питка после трехмесячной бурной деятельности во имя своих фантастических затей выглядел весьма потрепанным. Он был в цивильной одежде. Серая шляпа с пропотевшей лентой и светло–серый давно обвисший летний костюм, с вытянутыми на коленях брюками. Только по той причине, что он всегда носил маленькую с проседью бородку, его небритость не слишком бросалась в глаза.
Он поднял растопыренную левую руку, отстраняя от себя капитана и Улло…
«Минуточку…»
Повернул красноватое лицо старого моряка в сторону капитана и Улло, как позднее тот рассказывал, упорно не отрывая от него свои голубые глаза, однако вскоре обратился к повару:
«Ах, значит, этот человек украл? Сколько буханок?»
«Двадцать буханок, господин адмирал».
Адмирал поднял указательный палец, и Улло увидел: у суповых котлов в коричневой блузе Омакайтсе стоял уже не слишком молодой, лет этак сорока толстяк, весь облик которого свидетельствовал о настоятельном желании казаться намного меньше, чем он был, превратиться в кроху, быть вообще где–нибудь в другом месте.
Адмирал спросил у человека, названного вором: «Зачем же ты украл? С голодухи, что ли?»
Мужчина ответил чуть слышно: «Я живу в километре отсюда. В доме полно беженцев. Все есть просят…»
Адмирал взмахом руки велел ему замолчать и снова повернулся к коку:
«Твое предложение?»
Щекастый, со светлыми ресницами кок закинул назад голову:
«В такой обстановке, господин адмирал, расстрелять!»
«Думаешь?..» — спросил адмирал почти подстрекательски.
«Ясное дело, господин адмирал», — ответил кок более уверенно.
«Ммм, — промычал Питка. — Во время Освободительной войны тоже воровали. Вначале. Но потом мы поняли: расстрел — это роскошь. Мы не могли себе этого позволить. Капитан… — он повернулся к Лааману, — вызовите начальника охраны».
Капитан вышел и через минуту вернулся с каким–то лейтенантом. Адмирал произнес, указывая пальцем на вора:
«Этого человека — высечь. По первое число. Но так, чтобы он все–таки смог в строй вернуться. Марш! — И затем капитану и Улло: — Идемте…»
Он шел впереди, как–то раскачиваясь, неожиданно развинченной походкой. Улло подумал: наверняка у него тазобедренные суставы больные — и попытался во время этого двадцатисекундного пути обобщить, что же он знает об адмирале.
Парень из Ярвамаа, из глубинки, с материка. Но его, должно быть, манили дали. Учился в трех мореходных училищах. В двадцать три года — капитан дальнего плаванья. Двадцать лет — по морям, затем — судопромышленник в Англии и в Эстонии. И вдруг в 1918‑м — основная пружина всех событий в Эстонском государстве: мальчики–добровольцы, Кайтселийт, бронепоезда, военный флот. И вот еще что — начал с нуля, а стал влиятельной силой. Проведенные им операции все, даже самые солидные, энциклопедии называют безрассудно смелыми. И разумеется, десятки анекдотов. Ну, например: стоит он на капитанском мостике миноносца «Леннук» и ведет дуэль с крепостью Красная Горка. На «Леннуке» — четырехдюймовые, в крепости — двенадцатидюймовые пушки. «Леннук» подплывает по–хулигански близко к крепости — иначе нет надежды попасть в цель. Но тут водяные столбы от двенадцатидюймовых залпов начинают подбираться к кораблю. И Питка вопит: «Дыма! Дыма!», а поскольку рядом стоит адмирал Коуэн, англичанин, наблюдающий за головокружительной операцией, поясняет: «Smoke! Smoke!», на что англичанин открывает свой золотой портсигар и предлагает ему «Camel» или «Lucky Strike». Питка возмущается: только вчера он объяснял англичанину, что никогда в жизни не курил. Все свои пятьдесят без малого лет. А этот сэр, сэр Уолтер, не так ли, думает теперь, что сей дикий эстонский Нельсон до того сдрейфил под натиском русских, что просит закурить?! И почему, собственно, он должен был сказать англичанину smoke–screen62 или smoke–curtain, ежели все эстонцы поняли, что когда он кричал «дыма», то имел в виду «дымовую завесу»… Так или иначе — на родине его тут же произвели в контр–адмиралы, а в Англии вскорости он стал сэром Джоном. His Majesty the King of
England — in full appreciation, Sir John, of your extraordinary merits63… или как там у патентованных королевских баронетов принято… А затем, по крайней мере дома, вдруг со всеми рассорился: ни в чем меры не знает, не любит родину, клеветник! Почему? Потому что основал собственный журнал. Под названием «На страже» и заполненный преимущественно его собственными опусами — с разоблачениями коррупции, опутавшей всю Эстонию. Результат: глубоко разочарованный, он покидает родину, уезжает в Канаду и семь лет где–то под Ванкувером держит лесопильню и ферму. Возвращается в 1930‑м, из–за тоски по родине, как он сам будто бы говорил. А может, по призыву бывших соратников. Его выбирают директором Центрального общества эстонских потребителей. Он пишет мемуары о войне, пытается развивать в Эстонии судостроение и мелкую промышленность. Финансирует какого–то симпатичного лондонского шута, который составлял большой маорийско–английский словарь. Неизвестно, зачем этот шут сие делал, но Питка платил ему в надежде, что тот обоснует глобальное родство эстонцев и маори… Затем он становится одним из лидеров движения вапсов. Потом тотально порывает с ними. До того самого вечера, когда услышит на своем хуторе Килтси, что по радио провозгласили правительство Вареса. Питка надевает шляпу (возможно, ту самую, только она была поновее, чем сейчас, когда он идет по коридору Кохилаской школы вдоль оштукатуренной стены в кабинет заведующего), — надевает, стало быть, шляпу и говорит мимоходом своей жене: «Хелена, я пойду немного прогуляюсь…» Ни больше ни меньше. Чтобы жена могла любому, кто спросит, с чистым сердцем ответить: «Понятия не имею, где он…» А может, для того, чтобы жена и не могла сказать, где он находится, если из нее начнут выжимать это те или другие — немцы или русские, потому что время и пространство для таких дел, кажется, уже созрело. Он, во всяком случае, находит спрятанную где–то в прибрежных камышах моторную лодку и, благополучно миновав морскую блокаду русских, оказывается в Финляндии. Четыре года подряд в разных местах, никто до сих пор не знает, как и через кого, организует поддержку Эстонии за рубежом. Затем за два месяца до настоящих событий возвращается с отрядом эстонских добровольцев в финской армии(этих парней немцы у него отбили) и старается сделать то (подпольно и легально), чему немцы до вчерашнего дня во что бы то ни стало пытались воспрепятствовать, — создать для правительства Тифа армию и для Таллинна оборону против русских — на один день, на два–три, на неделю или месяц, если Бог даст, до тех пор, пока, возможно, мир не обратит внимание на то, что некий притесняемый народ пытается дать о себе знать… Одним словом, старик пытался заниматься тем делом, которое — вкупе с дорогим другом сэром Джоном и всеми нами — Его Величество король Англии, видимо, уже решил продать еще более дорогому другу Иосифу Виссарионовичу…
Я ведь знать не знаю, о чем беседовали там, в километре от поселка Кохила, в Кохилаской школе, в бывшем кабинете помещика Тохисоо. Или что там говорил адмирал. Улло так или иначе был там в роли слушателя.
Можно предположить, что адмирал к сведению правительства набросал план своих действий. Никаких просьб к правительству у него не могло быть. По крайней мере, серьезных просьб. Ибо он знал наверняка, что у правительства нет возможности их удовлетворить.
Во всяком случае, Улло поинтересовался, знает ли адмирал, говорил ли ему капитан Лааман о вопросе, который обсуждает правительство (сам при этом подумал: глупо, конечно, спрашивать о таких вещах, старик и сам мог сообразить, что это главный вопрос, обсуждавшийся правительством), какую часть эстонской территории можно было бы дольше всего и упорнее всего защищать от русских? И не думал ли адмирал в связи с этим о Хийумаа? Насчет острова — это его собственная идея. Находясь в коридорах власти, он не раз оценивал такую возможность, но в итоге перечеркнул ее. Потому что она предполагала совершенно невозможное, несуществующее…
