Можно предположить, что адмирал к сведению правительства набросал план своих действий. Никаких просьб к правительству у него не могло быть. По крайней мере, серьезных просьб. Ибо он знал наверняка, что у правительства нет возможности их удовлетворить.
Во всяком случае, Улло поинтересовался, знает ли адмирал, говорил ли ему капитан Лааман о вопросе, который обсуждает правительство (сам при этом подумал: глупо, конечно, спрашивать о таких вещах, старик и сам мог сообразить, что это главный вопрос, обсуждавшийся правительством), какую часть эстонской территории можно было бы дольше всего и упорнее всего защищать от русских? И не думал ли адмирал в связи с этим о Хийумаа? Насчет острова — это его собственная идея. Находясь в коридорах власти, он не раз оценивал такую возможность, но в итоге перечеркнул ее. Потому что она предполагала совершенно невозможное, несуществующее…
Адмирал сказал: «Разумеется, думал. Хийумаа? Отпадает. Потому что у нас нет крупнотоннажных судов для отправки туда двух тысяч человек, даже для одной тысячи с грузом нет. А главное — у нас нет времени».
Ну, не знаю, подчеркнул ли Великий Постановщик драматизм данной минуты таким простодушным способом, но временами мне кажется, будто Улло сказал, что именно так и было: что именно в этот момент зазвенел старый настенный телефон. И адмирал встал и снял трубку:
«Питка». Пауза. «Да. Просто чудо…»
Улло прислушался в ожидании чуда. А затем выяснилось, что чудес не бывает. Чудо заключалось в том, что удалось дозвониться из Таллинна. Питка выслушал и продолжил:
«Да, я слышу». Пауза. «Да, понимаю». Пауза. И затем очень тусклым голосом: «Ясно».
Он повесил трубку и на мгновение замер, стоя спиной к Лааману и Улло, уставившись в белую стену. Затем неожиданно резко для такого усталого пожилого человека повернулся к тем двоим, находящимся в комнате:
«Это был главнокомандующий… (Так что Улло, как он признался мне сорок лет спустя, вздрогнул и на миг подумал — Лайдонер) генерал–майор Майде. Он сообщил, что правительство утром покинет Таллинн и отправится на берег Пуйзе, чтобы оттуда перебраться в Швецию».
«И что это означает?» — спросил кто–то из них, Лааман или Улло.
«Это означает — приказ главнокомандующего: что я должен распустить свою боевую единицу. Правительство прекратило сопротивление и покидает страну».
Может, адмирал и не послушался бы. Может, продолжал бы слепо цепляться за свой замысел: что ему удастся, что нам удастся повторить схему 18‑го года и выиграть новую Освободительную войну. Скорее, казалось (как я себе представляю), что он взвешивает, выполнять ли ему приказ — ну да, конечно, не самодеятельного, совершенно законного, однако новоиспеченного главнокомандующего… Возможно, он его не выполнил бы. Но Великие Постановщики очень часто бывают наделены слабым воображением, и чем они величественнее, тем слабее их воображение и тем крепче они цепляются за однажды выбранный путь. Нет–нет, я, разумеется, не имел в виду в качестве Великого Постановщика этого старика, который стоял, выпятив седую бородку, в серой шляпе, надвинутой на глаза, буравящие пустоту… Между прочим, когда я однажды спросил у Улло, как выглядел Питка в тот момент, он, я хорошо помню, ответил: «Слушай, я ведь еще меньше тартуанец, чем ты, но некоторые тартуские лица я запомнил. Ты ведь знаешь профессора по детским болезням, Адо Люйза. Главной гордостью которого была его красавица–дочь — госпожа Орас, не так ли? Знаешь, когда я сейчас сравниваю запомнившиеся мне лица этих двух людей, они кажутся мне такими похожими, что я не могу их друг от друга отличить». Что же касается меня, то когда я говорю о Великом Постановщике, то я действительно не имею в виду двойника этого профессора–педиатра, но саму Историю, по меньшей мере саму Историю пространства и времени — здесь и тогда. Так что я не преувеличиваю, во всяком случае, не слишком преувеличиваю: в этот момент в дверь постучали и какой–то бледный прапорщик воскликнул:
«По Ангерьяской дороге в поселок входят девять русских танков!»
Адмирал постоял мгновение посреди комнаты. Если бы не борода, очевидно, было бы видно, как сжались его зубы и как окаменел подбородок. Его ярко–голубые, как эмаль, глаза, воистину детские глаза — вдруг сузились, подернулись серебром, и, бог его знает, не навернулись ли слезы на глаза старого человека, это можно представить?.. Во всяком случае, он чуть не гаркнул на Лаамана и Улло:
«Идемте!»
Они прошли маленький вестибюль, который даже на зал не был похож, сквозь гудящую от возбуждения и беспомощности толпу. Кто–то крикнул.
«Господин адмирал! Русские танки в поселке! Бросьте нас по обеим сторонам шоссе! У нас противотанковое оружие…»
Питка рявкнул: «Знаю! Один снаряд против девяти танков…»
Они подошли к школьной двери. Гул и говор стихли. В эту минуту затишья отчетливо донесся грохот танков в километре от школы. Питка сказал:
«Мужики! Сейчас из Таллинна пришло распоряжение главнокомандующего. На его основании приказываю: боевой отряд «Адмирал Питка» прекращает военные действия! Разойтись! Рассредоточиться по лесам! Бесследно исчезнуть! До лучших времен, кто до них доживет, — марш–марш!»
Одни побежали за своим оружием, узелком или котелком. Другие закричали в ответ: «Господин адмирал! Мы не согласны! Мы продолжим, черт возьми…» Кто–то выкрикнул навзрыд: «Господин адмирал, это же предательство! Предательство!..»
Кто знает, услышал ли их Питка. Он махнул Лааману и Улло рукой и широко зашагал через двор к машине Лаамана. Высокий прапорщик кинулся следом за ним.
«Господин адмирал, а как же насчет того, чтобы выпороть?»
«Кого выпороть?..»
«Господин адмирал, ну того, кто хлеб украл?..»
Питка остановился: «Приказ выполнить! Выдрать его по первое число!»
Прапорщик пытался найти оправдание: «Но господин адмирал — ведь хлеб–то все равно достанется русским?..»
Питка рявкнул: «Эстонец не должен воровать, даже у своих палачей! — И затем нетерпеливо обратился к Лааману и Улло: — Идемте!»
И они поехали. На том самом открытом BMW, на котором Лааман и Улло только что сюда прибыли. Где–то на грязной проселочной дороге между Хагери и Хайба им встретился мотоциклист в форме Омакайтсе. Питка его остановил. Кто и куда? Из волостного штаба Омакайтсе. В Вазалемма. Сообщить, что коммуняки сбросили утром в лес Люманду парашютистов.
Питка сказал: «Отставить! Отвези–ка этого человека в Таллинн», — и указал на Улло.
Парень спросил: «А почему я должен вам подчиняться?»
Питка сказал: «Потому что я адмирал Питка».
Парень вытянулся по команде смирно: «Тогда конечно».
Улло вышел из машины, ступил в грязь, но Питка его окликнул: «Секундочку». Он дал знак Улло следовать за ним и пошел вдоль канавы. Улло — следом. В тридцати шагах от мотоциклиста Питка остановился, повернулся к Улло и тихо сказал:
«Доложите Тифу: я закончил. Как мне приказали. Я закончил еще и потому, что, если правительство покидает страну, я не могу взять на себя ответственность за людей, которых будут убивать. И доложите, чтобы они не ждали меня на берегу. Я не поеду. Ясно?!»
«Ясно…» — ответил Улло, как я себе представляю, весьма упавшим голосом. И старик отнюдь не по–военному пожал ему руку.
Когда Улло садился на мотоцикл, он ведь еще не знал, что из тех, кто вернулся к жизни, он был последним или одним из последних, кто видел старика живым (или мертвым?). Не знал он и того, как долго НКВД не мог успокоиться, что старик вот так бесследно исчез (как он при Улло советовал сделать своим парням).
Теперь в общем–то известно, как бесконечно долго у многих арестованных спрашивали сначала злобно, потом рутинно, но все же требовательно: «А где ваш Питка?» Через пятнадцать месяцев я тоже оказался среди допрашиваемых, и хотя у меня с адмиралом не было ничего общего, но все же и мне выложили на стол этот вопрос.
Итак, Хайбаский мотоциклист отвез Улло в Таллинн. Что он, Улло, делал в тот день, то есть 21 сентября, до восьми часов, об этом у меня нет ни устных, ни письменных свидетельств. Даже представления никакого нет. Вечером в половине восьмого он, во всяком случае, был снова в пути. Но уже не в BMW и не в компании адмирала или начальника штаба, а на велосипедах, он и Марет, один велосипед совсем древний, а другой «Husqvarnal»64 чуть поновее, на багажниках ремнями пристегнуты узлы.
Был ветреный вечер, низко–серое, подчас сеющее дождь небо темнело. Они переезжали старый Пяэскюлаский каменный мост — и Улло подумал: надо бы его взорвать. Чтобы русские, если они завтра возьмут Таллинн, не смогли на своих танках сразу двинуть на юго–запад… Впрочем, разве это их остановит — они проедут рядом с разрушенным мостом через узенькую речку.
Итак, Улло и Марет решили попытать судьбу и, миновав мост, направились по осенне–вечернему Пярнускому шоссе на юго–запад. Чтобы на следующий день к обеду добраться до берега. До какого точно, это они еще должны были обсудить предстоящей ночью. Самое естественное — это Пуйзе. Просто единственный известный Улло порт из всех запланированных для таллинских беженцев. А может, именно поэтому он казался ему каким–то малоприемлемым. С другой стороны, а вдруг правительство завтра в середине дня еще будет там. И вместо того, чтобы Улло и Марет затеряться на берегу среди сотен, может, даже тысяч людей в промозглой, серой безнадежности, их, наоборот, заметит, выхватит цепким глазом из тревожной толпы, мечущейся в поисках лодки, Тиф, или Клесмент, или Маанди. И отзовет их радостно в сторонку: «Хорошо, что мы вас заметили, — правительственная моторная лодка там, в камышах. И для вас, конечно же, найдется местечко…» На что–нибудь эдакое вряд ли стоит надеяться. А испытать нечто совсем иное — было бы крайне неприятно. Так что, куда, на какой берег им лучше всего приземлиться, это они ночью еще должны обсудить. Потому что надвигающаяся тьма вынудит их где–нибудь остановиться на ночлег…
