— Вы знали покойную?
— Нет, — сказал нищий, покачав головой.
— Тогда зачем вы пришли сюда?
— Я ищу, — ответил загадочный нищий из его детства.
Голос старика показался Гамлиэлю знакомым. Взор его, полный тайны, блистал тусклым священным огнем. Гамлиэль едва не спросил, кого он ищет, но не посмел, словно опасаясь услышать: «Тебя. Я ищу тебя».
Может быть, он пришел, как в рассказе о Беште и слуге, просто для того, чтобы отыскать смысл и конец истории — истории самого Гамлиэля.
Вечером, в квартире докторши, они приготовили легкий ужин, однако не притронулись к нему, потому что есть им не хотелось. Лежа в постели, они делились воспоминаниями и мыслями. Теплые голоса. С уст их слетали слова любви — новые и древние, необычные и странные. Внезапно на Гамлиэля снизошло озарение — он вспомнил:
— А ее личные вещи, где они?
— В больничном офисе. Возможно, объявится какой-нибудь родственник и захочет их забрать.
— Могу ли я взглянуть на них?
— Конечно, можешь, но в этом нет необходимости: я помню все, что осталось от нее.
— Что было в ее сумке?
— Одежда, старые газеты, документы, четки и две свечи.
Гамлиэль надолго перестал дышать. Потом он испустил крик, похожий на рычание:
— Две свечи? Ты сказала, две свечи? Ты уверена?
— Абсолютно. Я держала их в руках.
Гамлиэль застыл, как оглушенный: разум его словно парализовало. Он лихорадочно перебирал свои воспоминания. И вновь увидел себя с мамой, в будапештской квартире Илонки. День клонится к вечеру, спускаются сумерки. Мама готовится зажечь две свечи, а Илонка беспокойно спрашивает: «Вы не боитесь, что нас увидят с улицы? Нилашисты знают еврейские обычаи…» — «Шторы опущены. Они ничего не увидят. Господь защищает тех, кто подчиняется Его законам. Еврейская женщина должна зажечь свечи Субботы». Она зажигает и благословляет свечи, а потом добавляет: «Знаете, Илонка, я всегда держу при себе две свечи. Так велел мне отец. Еще девочкой я слышала от него: „Суббота будет печальна и лишена жизни, если ты не дашь ей света“. Вы понимаете, Илонка?»
Гамлиэль долго молчал. С сердцем, отягощенным мертвыми надеждами, он пристально смотрел на докторшу Лили Розенкранц, которая выглядела встревоженной и словно бы опасалась того, что услышит от него. На ее прекрасном лице появилось страдальческое выражение. Обняв ее дрожащими руками, он сказал тихо, совсем тихо, еле слышно, как будто признавался в страшной тайне:
— Я испытываю странное чувство…
Он умолк. И внезапно ощутил озарение, пронзившее разум: всю свою жизнь, в бесконечных странствиях, в людях, которых встречал на пути, он не прекращал отчаянно и безнадежно искать маму. Потому что она знала его лучше всех и любила истинной любовью. И жаждал он обрести то счастье, которое умела дарить только она — лаской или просто взглядом. Мама: исток его жизни, его опора. А Илонка? Она тоже была для него истоком и опорой. Но совсем по-другому. Мама оставила его слишком рано и унесла с собой обещание, которое не смогла сдержать. Свою нежность и доброту. Свои сказки, улыбку, слезы. Он искал и находил нечто подобное у разных женщин, которые тоже исчезли, но это мимолетное сходство сберегало в памяти их уже неясные лица. В сущности, его всегда мучил только один вопрос: сумеет ли он обрести утраченное, прежде чем умрет.
Докторша смотрела ему в лицо с возрастающей тревогой. А он с изумлением ощущал, как к нему возвращается та сила, что позволяет приблизиться к Древу жизни и познания, позволяет взрезать его кору. Он должен был это сделать, он хотел это сделать, но слипшиеся в ком слова застревали в горле. Потом дымка рассеялась. Он почувствовал себя невесомым, умиротворенным, почти безмятежным.
— Я испытываю странное чувство… Как будто…
Он не договорил. Кашлянул, чтобы скрыть волнение.
— Сохрани эти свечи. Мы зажжем их в ближайшую Субботу.
Докторша, сдерживая слезы, лишь улыбнулась ему в ответ.
Окутанные голубоватыми отблесками зари, они испытывали одни и те же чувства, но уже не в горести и трауре, а в мире и покое. Начинался седьмой день Творения, блистающий медным светом, готовый поглотить всю землю с ее жалкими историями о любви и сожалениях.
— И все же, — сказал мечтательно Гамлиэль.
— Да, — кивнула Лили Розенкранц, не сводя глаз с его губ. — И все же нам нужно продолжить, правда?
Гамлиэль задумался, прежде чем ответить. Продолжить что? Говорить из страха перед молчанием, любить из страха перед одиночеством, отчуждением или смертью, спотыкаться и падать, затем вставать? Стучаться в двери, которые открываются слишком рано или слишком поздно? Это и есть жизнь? Вечный путь, когда ты продолжаешь идти, идешь по длинной ухабистой дороге и служишь проводником тем, кто идет позади?
— Не совсем так, — сказал Гамлиэль. — «Продолжить» не то слово. Полагаю, у нас есть другие.
— Ты нашел их?
— Да.
— Что это за слова?
— «Начать заново».
Они умолкли и, внезапно восхитившись, стали смотреть, как солнце, после некоторого колебания, решительно двинулось вверх по небосводу, затопило своими лучами бедные и богатые дома, горы и долины, чтобы согреть израненные сердца неприкаянных.
Хешбон hанефеш (прим. верстальщика).
Чис. 2, 20.
Исраэль Баал-Шем-Тов (1700–1760), основатель хасидизма. Его фамилия буквально означает «обладатель доброго имени».
Разиэль (прим. верстальщика).
Сефер Йецира (прим. верстальщика).
Утренняя молитва.
Молитва «Все клятвы» (просьба освободить от всех невыполненных клятв).
Еврейский квартал в городах стран Магриба.
Книга, которая читается на пасхальном Седере — праздничной трапезе в первый вечер Песаха. Чтение Агады предписано в Торе: отцы должны рассказывать детям историю освобождения от рабства в Египте.
В девятый день месяца Ава (день, когда были разрушены оба Храма) в синагогах читают книгу пророка Иеремии, который оплакивал гибель Первого Храма. День скорби в еврейском календаре именуется Тиша Беав.
Молитвы вечерней службы.
Святой, быть освященным, освящать.
В действительности — рабби Нахман из Брацлава (прим. верстальщика).
В книге — бульшим.
Шмуэль Йосеф Агнон (прим. верстальщика).
