Глава тринадцатая
Эдит Береш. Трубка с вишневым табаком
…Никогда не стремилась быть лучше, чем я есть! Я этого так боялась. Сколько себя помню, мне всегда приписывали качества, которыми, как мне казалось, я вовсе не обладала. Даже отец, которому верила, как никому другому потом, смотрел на меня такими глазами, будто говорил: «Ты – сильная девочка. Тебе будет тяжело, я знаю. Я хочу все самое тяжелое взять на себя… Но так, наверное, не бывает…»
И мне от этого взгляда хотелось делать разные глупости, чтобы доказать: я – самая обыкновенная, я не заслуживаю ничьих страданий и опеки, я – хуже всех, я – грешница. Поэтому и протестовала. С четырнадцати лет. Потом, когда прочитала «Доктора Живаго», удивилась, что не одна такая. Что Борис, наверное, встретил такую же «Лару», какой была и я…
Почему думаю об этом сейчас? Потому что наконец-то курю трубку, и она дрожит в моих руках, как рюмка в пальцах абстинента. Странные ассоциации возникают в старческих головах! Чувствую себя той гимназисткой, которая пробиралась в полночь в дортуар после свидания: восторг и стыд! Интересно глянуть в зеркало – пылают ли мои щеки теперь? Вряд ли. Разве что болезненно алеют из-за сосудов, которые видны сквозь истончившуюся кожу. Курю и вижу напротив себя – в отражении стекла… девочку, оболочка которой теперь похожа на омертвевший кокон. Девочка в длинном коричневом платье, в высоких ботах, с разметавшейся косой. Крадется к постели, поддерживая ворот, из-под которого бесстыдно выглядывает кружево наспех застегнутого корсета. Девочка сбрасывает платье и ныряет под тонкое шерстяное одеяло. С соседней кровати тут же поднимается светлая кудрявая головка:
– Ну, как?
…Я знаю, что от меня пахнет табаком, шампанским брют и еще чем-то совсем непристойным: набриолиненными усами, чужими руками, одеколоном… Бр-р-р! Мне противно все это, но я ненавижу участливую интонацию, не люблю, когда меня ждут. Я – грешница. Я так решила.
И только я могу себе позволить в этот час гулять по бульвару.
Я отчаянная.
Я чувствую грядущие перемены.
Я знаю, что умру молодой.
Может быть – на баррикадах!
Но еще я уверена: стану Великой Актрисой. И поэтому часто по вечерам читаю в дортуаре монологи Марии Стюарт. Мои однокашницы замирают от восторга.
А однажды я принесла им – в этот холодный нищий полумрак – бутылку брюта. Когда она опустела, мы выкинули ее из окна – прямо под ноги полицейскому, а потом всю ночь стояли, трясясь от холода, в коридоре под пронзительным взглядом директриссы.
– Ну, как? – нетерпеливо переспрашивает кудрявая головка.
Я старательно вытираю с губ помаду и запах противных усов.
– Он будет моим антрепренером, – говорю я. – Закончу гимназию – и на сцену! Конечно, отец этого не переживет. Может даже, проклянет, как Марию Заньковецкую ее батюшка…
– Я не об этом… – разочарованно шепчет подруга.
– А-а… Да никак… – говорю я.
– Без любви так всегда…
– Да что ты в этом понимаешь?! – шепотом ору я. – Вот увидишь: твой Серж в брачную ночь будет читать тебе стихи и без толку уговаривать до утра, а потом… потом пропадет на войне! А ты нацепишь халат и будешь накручивать волосы на папильотки…
Светлая головка падает лицом в подушку и рыдает… Я сажусь рядом и глажу ее нежные перышки.
– Ты злая, злая, – рыдает головка. – Ты хуже всех!
Она поднимается и обнимает меня. Я тоже плачу. Два привидения в белых сорочках под нереально ясным лунным светом…
(Кстати, потом с ней все так и произошло…)
…Вишневый табак, плед под костлявой задницей. А утром девочка сварила кофе. Теперь у меня есть свой чайник и больше не нужно плестись в столовую за стаканом кипятка.
Я всегда пила крепкий кофе и листала газеты, хотя мама утверждала, что газета в руках дамы – это безобразие. Когда отца забрали, мама умерла через месяц, а я перестала читать газеты…
Эта девочка очень славная. Я сразу поняла. Сразу, как только услышала ее голос – слегка хрипловатый, резкий. Так говорят те, кто хочет казаться хуже, чем есть на самом деле. Я в этом разбираюсь! Меня не проведешь. Она размахивает тряпкой, как тореадор плащом. Мне смешно. А она такая хмурая, сосредоточенная.
– Печальные молодые женщины никому не интересны! – не удержалась я от реплики два или три дня назад.
Сказала – и неожиданно в моей голове прозвучал голос Коко Шанель: «У вас слишком печальные глаза… Нужно радоваться жизни…» Как мне тогда были необходимы эти слова!
Теперь девочка принесла мне столько сокровищ – плед, табак, трубку…
Я не посмела отказаться. Посмотрела в ее глаза и сказала: «Спасибо». И сама себе удивилась. Что-то в ней было. Что?..
Я люблю нестандартные лица. А еще людей, которых про себя называю «со стержнем», а не с истерическим бабским надрывом, основанным на собственных рефлексиях и неудовлетворенности жизнью (чаще всего эта неудовлетворенность – полная чепуха, связанная с бытовыми мелочами, которые яйца выеденного не стоят). Но иногда такие лица бывают чем-то похожи. Разница – в интонациях голоса… Вначале я ошиблась. Думала, что это надрыв. А потом поняла – нет. Спинка всегда прямая, ножонки, как у балерины – носочки развернуты, шейка гордо вытянута, в глазах – немой вопрос к человечеству. Конечно же, про смысл существования. Сразу видно: максималистка. Таким всегда трудно. Я бы прочистила ей мозги, только не знаю, как начать, с чего…
Пока утром пила кофе (даже на завтрак не пошла!) и размышляла над этим вопросом, периодически встряхивая свое прогнившее нутро качаньем в отремонтированном кресле, она вдруг спросила:
– Вы – Эдит Береш?
Вот так, без обиняков. Никогда не думала, что услышу это имя еще раз. Что я могла ответить? Я сказала: «Да». И сразу же превратилась в чучело – в забытую Богом старуху, которая никак не может покинуть этот мир. Стыдно быть такой старой и беспомощной, когда тебя называют таким именем. Эдит Береш – это огонь и лед, утонченный профиль, пальцы в перстнях, черный бархат, плащ Гамлета, мантия Марии Стюарт! И даже… Даже фуфайка и чернильный номер на лбу. Но только не немощная старуха, на которую вот так смотрит эта девочка… Смотрю и в ее взгляде не нахожу болезненного сочувствия – она смотрит с восторгом.
Можно расслабиться.
Она садится рядом.
Она прекрасно понимает, что первое слово уже сказано, поэтому продолжает:
– Почему у вас на стене фотография другой женщины? Кто такая Леда Нежина? А это – Лебедь?
Я смеюсь. Она хочет оживить привидения моей жизни. Но я еще не впала в маразм! Эти привидения ко мне не являются. Просто я констатирую факты, перебираю имена, будто гадаю на ромашке: Леда, Лебедь, Эдит Береш… Когда лепестки заканчиваются на Леде, я радуюсь… Это значит, что я могу умереть спокойно. Умереть и встретить ее ТАМ, если тут не довелось. Вот тогда и скажу ей все, что думала, посылая белые лилии на каждую премьеру, все, что не давало мне покоя в Джезказгане, Каргополе, Шелуте, Вятлаге, в ледяном или знойном одиночестве…
Я скажу ей: «По сравнению с Эдит Береш ты навсегда останешься жалкой субреткой, маленькой бездарностью!»
…Нет, не слушай меня, девочка, которая принесла кофе, табак и трубку! Совсем не то скажу я. Не так я думала, посылая те проклятые цветы или вываривая червей из протухших куриных тушек в Каргополе. Сейчас я скажу тебе правду…
Я думала: женщина, которая будет после меня, будет лучшей женщиной в его жизни! Я была уверена. Именно это не давало мне покоя…
Наконец-то я смогла сказать правду. Смогла сформулировать ее в своей седой голове через столько лет. Странно…
Ты спрашиваешь, кто такой Лебедь? О, как я ненавидела это прозвище, хотя он им так гордился. Эта история похожа на тысячи подобных, происходивших в те годы. Она не заслуживает твоего внимания – этого напряженного внимания, с которым ты смотришь на меня. Что ты хочешь увидеть? Все равно ничего уже не видно за этим тяжелым занавесом времени. Я могла бы показать тебе свои фотографии, но, увы, я давно их уничтожила. Все до единой. От Эдит Береш не останется ничего, разве что старые слипшиеся киноленты, лежащие на полках обанкротившихся киностудий.
Мой муж был известным драматургом. Посмотри, не правда ли он хорош в этом монокле и «бабочке»?! Настоящий аристократ, хоть и родился где-то под Бояркой. Но главное: он умел написать так, что его понимали все. Интеллигенция улавливала подтекст, плоскоголовые – все принимали за чистую монету. Первые выносили его на руках из театра, вторые – спаивали в кабинетах и лезли с поцелуями. Вот во время таких поцелуев он и услышал то, чего так боялся! Ему нежно намекнули, что у меня странный, нездешний «псевдоним», темное прошлое и слишком большой гонор, что во Франции я имела неосторожность общаться с «женщиной легкого поведения» по имени Коко Шанель, что я и сама являюсь такой женщиной…
