…На этом любопытном месте совершенно некстати должен появиться автор. Собственно говоря, в этом нет ничего странного – похоже на рекламную паузу во время показа самой острой сцены какого-нибудь боевика. Все обрывается самым подлым образом, жизнь экранных героев останавливается минут на пять, и в художественный процесс вмешиваются деньги. Но в данном случае автор прекрасно понимает, что не зарабатывает, а только теряет мизерные «очки», набранные в начале этой главы.
Эротические сцены автору категорически не даются! Скорее всего – из-за некоего чувства противоречия, ибо псевдоэротикой ныне переполнено все, что имеет визуальное влияние на потребителя субкультуры. Словечки, от которых целомудренные советские родители оберегали нежные ушки своих чад, посыпались как из рога изобилия из уст писателей даже преклонного возраста. И были приняты на ура. Автор не хочет присоединяться к общему хору. Ведь Уэльбеком еще никто из них не стал. По крайней мере, он – несчастный человек, несущий тяжесть своих детских комплексов, страхов, скованности, компенсируя вселенское одиночество достаточно навязчивыми сексуальными визуализациями. А что делать последователям? Зарабатывать себе «очки» изображением физиологических процессов… Поэтому не будем выдергивать и самого маленького лаврового листика из венка мсье Мишеля – поверим фантазии и опыту тех, кто хоть один раз… стоял в саду засахаренных яблонь, втиснувшись в белую стену, распятый жаром и холодом, в той тишине, какая бывает только зимней ночью, в тишине, которая одновременно напоминает и маленькую смерть, и сладкое воскрешение…
– Ты останешься? – спросил он, одевая ее с той же осторожностью, с которой высвобождал из плена замочков и крючков.
– Нет.
– Почему?
– Потом ты захочешь, чтобы я готовила тебе завтраки, стирала носки, вечерами сидела у окошка и… и не носила коротких юбок или красных очков…
– Никогда этого не будет!
– Никогда не говори «никогда»! – улыбнулась Стефка.
– Я тебя люблю.
– Это худшее из всего, что я сегодня услышала!
– Тем не менее это так. Не хочешь остаться – я тебя отвезу. Как скажешь… Я все понимаю… Все мужики – сволочи…
– Я этого не сказала! Но если это так, то… – Стефка задумалась, – …нельзя требовать от человека жить по тем канонам, по которым не живешь сам! Нельзя устанавливать эти каноны для других. Так не бывает. Если Иисус сказал: «Не убивай, не кради, не прелюбодействуй!» – это значит, он сам этого не делал! Но если ты это делаешь – не требуй кристальной чистоты от ближнего.
– Ты сейчас говоришь не со мной… – печально сказал он.
– Извини, – опомнилась Стефка. – Мне очень хорошо с тобой. Правда.
Он вздохнул. Ему снова ужасно захотелось целовать ее бледное лицо. Но минута, когда он мог превратить ее в воск, прошла. Она стояла перед ним застегнутая на все пуговицы, насмешливая и резкая, как обычно.
– Что ж, пошли в машину, – сказал он и не смог удержаться: – А может, все-таки поедем ко мне? Я приготовлю ужин. Я умею. Хочу тебя покормить. Хочу, чтобы ты ела хоть понемногу. Ты скоро станешь совсем прозрачной, и я тебя не найду!
– Нет. Не обижайся. Пусть это будет вот так… – она обвела рукой сад и дворик дома, в который попала совершенно случайно в поисках «чаши Грааля» для старого оперного певца по прозвищу Пергюнт. – И только так: в саду, в лесу, в пустыне, на берегу моря. Если хочешь – даже в подъезде, в лифте, на бильярдном столе, на верхней полке поезда, в последнем ряду в кинотеатре, в уборной ресторана, на американских горках, в воздухе…
– И под водой?
– И под водой!
– И на вершине сосны?
– Конечно!
– И посреди площади?
– Супер!
– Слава зверям, птицам и букашкам!!!
– Навеки слава! – она смеялась, как сумасшедшая.
– Отныне я буду молчать как рыба, но знай: я тебя люблю. В лифте, в подъезде, в короткой юбке, в кожаных шортах с плеткой в руках, в красных очках, в паран-дже, в пустыне, в лесу, в воздухе, на слонах и черепахах. Аминь! А теперь садись в машину. Я забегу попрощаться с мамой – и поедем.
…Они ехали по заснеженной трассе. Пригород уже спал, погруженный в тишину и ставший серебрянным от лунного света. Стефка посмотрела на Дом, на его темные окна. Засыпанный снегом парк перед ним был удивительно красив. Она была уверена, что на этот парк и эту ночь смотрит из своего окна Эдит Береш…
И у Стефки возникла сумасшедшая идея: на рождество вывести старую актрису в эти зимние декорации…
Глава шестнадцатая
Леда Нежина. Чеснок, таранка и шерстяные носки
…Гладкое круглое озеро растеклось посреди комнаты. Оно лежит, как зеркало…
В нем яркими островками отражаются огни фонарей, стоящих в парке.
Озеро – это луна.
Она лежит на полу в Лединой комнате, а на небе зияет большая черная дыра…
Но на улице все равно светло – в парке снег, а он светится сам по себе.
А лунное озеро лежит у Леды на полу…
Стоит лишь опустить ноги с постели и почувствуешь его прохладу.
А если Леда нырнет в амальгаму – выйдет из нее совсем молодой. С тонким станом, гибкими суставами, ровными ножками, обнаженная и прекрасная, как тогда…
Вот на гладь озера опускается белая птица с огромным красно-черным клювом.
Леда улыбается ей и прижимает палец к губам. Намекает: не шуми – все уже заснули, не чисти перья – на утро тут будет полно пуха, не размахивай крыльями – на шелест придут лишние… Они испортят озеро, взбаламутят и замутят его…
Белая птица смотрит человеческими глазами, сверлит ими Леду, гипнотизирует.
Эти глаза – темные, пронзительные.
Леда дрожит.
Леду притягивает это взгляд.
Леда тает под ним, как Снегурочка.
Леда, плохая девочка, что-то сделала не так?
«Ты все переврала по-своему! Ты – упрямая сука! Бездарная актриса! Ты без меня – нуль! Посмотри на себя: ты не Леда! Это имя тебе больше не идет!»
Длинная шея птицы вытягивается, он тянется к постели. Это уже не птица, это – змей.
Леда судорожно стискивает в пальцах крестик, который висит на шее. Он висит там вот уже полстолетия. Этот крестик принадлежал той женщине, имя которой Леда никогда не произносила вслух.
Вымолвила только недавно. Той девочке, которая по утрам стоит над ней, словно смерть, – прислушивается к дыханию. Вот отчего птица сердится на Леду!
А эта девочка добрая и недобрая – одновременно. Она расчесывает Ледину косу. Она чем-то похожа на ту, другую, которой Леда так боялась, чей крестик она теперь испуганно стискивает в ладони.
– Что случилось с Ледой Нежиной? – спрашивает девочка. – Она ведь не умерла! Говорите правду. Что вы сделали с Эдит Береш?!
Улетай, улетай отсюда, белая птица! Я все вспомню только тогда, когда тебя здесь не будет… Он так любил ту… Ту… Ту самую…
– Кого? – спрашивает девочка.
Ту самую… Ту женщину, которую любили все, ту самую…
– Кого? – спрашивает девочка.
Ту… Эдит… Береш…
О, как мне стало страшно. Добрая и недобрая девочка налила мне капель в стакан, испугалась, что я потеряю сознание. И сидела долго-долго, пока я говорила…
Пока Леда говорила.
Но только о том, о чем могла рассказать…
Леда не сказала о том, что невозможно произнести вслух. А разве можно рассказать о том, как…
…Как Леда – обнаженная и прекрасная – стоит у окна, купается в лунном свете. Юная, гибкая, стройная, с ровными ножками и спиною, пытается прикрыться руками, спрятаться за волной волос, за занавеской, за потоком лунного света.
Она стоит.
Так захотел он.
Он лежит на широкой кровати (таких кроватей, по его словам, он не видел никогда, разве что тут, у Леды) и курит…
Струйка дыма… Вспышка огня… Глаза…
– Не двигайся! – приказывает он. – Стой так дальше…
Леде холодно и жарко. Леда смотрит на струйку дыма и хочет залезть под одеяло. Но она знает, как она красива в лунном свете. Он будет принадлежать ей, пока она стоит вот так – на расстоянии – обнаженная и прекрасная.
А она… Она будет любить его до смерти. Вопреки всему.
…Как Леда прижимает его голову к своей груди и чувствует, как он вздрагивает всем телом, сопит. Хрипит что-то непонятное. Леде жутко. Но она знает: он невинный, он чист, как ребенок, как белый листок бумаги и первый снег. А если это даже и не так – Леда все равно будет любить его. Он – чистый и невинный, он – ребенок. Он не ведает, что творит. Леда выкупает его в ванной, обернет большим пушистым полотенцем и скажет: «Я всегда буду с тобой. Моя душа принадлежит тебе, чтобы ты ни делал…»
…Как Леда ждет звонка в дверь. Ей все равно, что он придумает на этот раз, какую пытку изобретет. Она сделает все! Он рассыпает по полу орехи (орехи из бабушкиного сада, которые привез отец!). От него пахнет водкой, коньяком, жареным барашком из ресторана «Националь».
