Сначала говорил Колотилкин. Воспользовавшись передышкой среди дня, я прикинул, что мне надо в ближайшее время сделать, и выписал дела на бумажку. На часы я не смотрел и не дергался: все равно отсюда раньше времени не уйдешь. Потом стал что-то говорить подполковник. Он был похож на отца Теши, Бебутова. Разве что тот ходит в штатском.
Мы встретились с ним в аэропорту Быково, когда летели к Теше в больницу. Тогда он мне и руки не подал, я же в его глазах был убийцей. Я тоже молчал, больно мне надо. А когда он стал приставать ко мне с вопросами, я ему сказал: «Я там не был, узнаете все от Теши».
Мы разыскали Тешу в коридоре распятым на хирургической кровати. Одна нога в гипсе, другая на вытяжке, забинтована и вся правая рука от пальцев до плеча. Лоб, нос и одна щека черные еще, а другая щека уже розовая — сошла короста. Губы — сплошная болячка. Разговаривал он с трудом, но ему хотелось говорить и говорить без конца. Врач рассказывал нам, что до этого он долго молчал. На вопросы отвечал односложно и неохотно.
— Один день потерян, — говорил Теша, — должно быть шесть дней, а получается пять. Два дня без памяти, пришел в себя уже здесь, в больнице. Правда, был момент, когда я вдруг сообразил, что меня везут в машине. Грузовик. Я лежал в кузове. Потом опять ничего не помню. А когда пришел в сознание и понял, что остался жив, стал вспоминать все по порядку и почти все вспомнил. Только не хватает одного дня, — Теша посмотрел на меня и улыбнулся одними глазами, — может быть, найдется еще. Значит так, у нас это было решено заранее...
Теша начал рассказывать, а отец ему запрещает: «Ты молчи, Теша, тебе сейчас трудно разговаривать, я еще здесь долго буду, ты успеешь мне все рассказать». А тот ему: «Я не тебе, папа, рассказываю, я Сей Сеичу. Он понимает».
— Все вспомнил, — говорит Теша, — и очень прошу вас, Сей Сеич, не сердитесь на него. Сейчас все по порядку...
Молчу, слушаю.
— Перед горами мы всё прочли про Ушбу, не просто так — взяли и пошли. И вас просили рассказать о ней. Помните? В поезде? Вы хорошо тогда говорили, а под конец сказали: «Но это пока не для вас». А мы уже знали, что пойдем на Ушбу... Он сразу умер. Там острые скалы. Он упал на них с высоты километра. Вы знаете, там лететь донизу, сами говорили: «Кто падает с Ушбы, того не находят».
— Как он упал? Поскользнулся, что ли? — спросил Петр Суренович.
— Поскользнулся... Нет, он не поскользнулся, он улетел.
Теша закрыл глаза и помолчал.
— Мы не могли, папа, идти на Ушбу, не имели права. Мы скрыли это от Сей Сеича и всех ребят. Никто не знал. Все ушли через перевал к морю, а мы остались. Сказали, что будем возвращаться через Нальчик. У нас были кошки, ледорубы, крючья — два ледовых и пять скальных. Был молоток, веревка была, не альпинистская, не крепкая. План составили. На вершине должны были быть на третий день.
Альплагерь «Шхельду» обходили на рассвете, чтоб нас не заметили и не задержали. На другое утро, только стали подходить к Ушбинскому ледопаду, увидели людей. Кого-то вели под руки. Мы спрятались.
— Это группа «Локомотива» спускалась, — сказал я, — у них травма была.
— Откуда спускалась? — спросил Тешин отец.
Я ответил, что с Ушбы, что до вершины не дошли, камнем задело девушку, и вот ее-то и вели.
— Сильно ударило? — поинтересовался Петр Суренович.
— Да... так... испортило немного профиль, — ответил я. Не хотелось прерывать Тешу.
— Вот оно что, — проговорил тот, — теперь понятно. — И продолжал: — Ледопад очень тяжелый. Простреливается все время камнями и льдом. Шли без веревки. На крутом льду пробовали проходить на передних зубьях, да не получалось, как у вас, Сей Сеич. Не умели. А думали — научились.
— На каких зубьях? — не понял отец.
— На передних зубьях кошек, — сказал я, — есть такой способ подъема, потом вам объясню.
— На Ушбинском плато очень красиво вечером. Восторг был, радовались, — продолжал Теша, — отсюда начали восхождение. В первый день вышли на «подушку» Ушбы. Круто, носом упираешься в лед. Страшно было, ноги ходуном ходили. Но как-то поднялись по крутому льду. А как поднялись, увидели, что нам тут уже не спуститься.
— Ой! — вырвалось у меня.
— Подниматься, папа, по крутому льду легче, чем спускаться, — пояснил мой возглас Теша. — На плато мы оставили под камнем палатку, один рюкзак со спальным мешком и лишние продукты. Остался у нас один мешок и один рюкзак на двоих.
На второй день поднялись от «подушки» до скал Настенко. Крутой лед. Фирн по нему стекает с шелестом. И тут у меня страх пропал. Больше я уже не испытывал страха: я знал, что нам отсюда не спуститься, что нам уже не жить. Оставалось только одно — идти к вершине.
На скалах переночевали и оставили все вещи, решили, что за день дойдем до вершины, там переспим без спального мешка и утром спустимся к рюкзаку.
— Ой! — обхватил я голову руками. Если бы дошли до вершины, они все равно погибли бы на ней.
— По скалам контрфорса вышли на гребень, — взглянув на меня искоса, продолжал Теша, — погода хорошая, парит, снег раскис. Гребень острый, проткнешь его ледорубом, видно ледник. Карнизы свисают, того и гляди улетишь вместе с ними. Тут сразу портится погода. Только что было солнце, вдруг ветер, снег, гроза. Мы стали срываться. Сначала я поехал по льду, Игорь меня задержал веревкой, потом он сорвался, я его задержал. Торопились. Куда — неизвестно. Сели переждать непогоду под скальным жандармом[12]. Сидим молчим. Что говорить? Чувство полной обреченности. Ты нашел пленку? — обратился вдруг Теша к отцу.
— Какую пленку?
— Значит, не нашел. И хорошо. Вторую Игорь отдал Наташе Сервиановой.
Петр Суренович поерзал на стуле, хотел что-то сказать, но промолчал.
— Ну вот, сидим мы, — продолжает Теша, — а я и говорю: «Давай клюкву съедим, пить хочется».
У меня в кармане был тюбик клюквенного экстракта. А он отвечает: «Подожди немного, еще можно терпеть». А тут гроза, молнии сверкают, гром рядом... Засыпает нас снежной крупой. Прижались мы друг к другу под скалой, и я то ли задремал, то ли забылся, только вдруг мысль такая: «Замерзаем!» Игорь будто прочел мои мысли: «Пошли!» Сказал и встал. Гроза отходит. Вылез я из-под жандарма, вышел за ним на гребень, а его нет. Обрывается след на гребне, а самого нет. Только снег стекает по льду и кусок карниза висит, остальной карниз обвалился. Смотрю вниз — ледовая стена, а под ней в глубине острые скалы. Мне туда не спуститься. Если только как он... Там больше километра лететь.
Долго сидел на гребне. Съел всю клюкву, весь шоколад. Решил заночевать под тем же жандармом, где мы сидели. Не спал, конечно, иначе бы свалился или замерз. Ноги сводило до бедер, все тело одеревенело. Перед глазами Нальчик, Сей Сеич, хоть далеко, а видно. Зарево, светящаяся подкова. Мерцает, дрожит, прыгает. Думал, это я дрожу, нет — она. Колебания воздуха. Утра не дождался. Можно было бы еще немножко посидеть и умереть спокойно и незаметно. Оказывается, инстинкт самосохранения сильнее разума. Если есть хоть один шанс из ста, он будет руководить тобой до конца. Сам не знаю, как я встал и начал спуск.
Шел на кошках, снег был как лед. Потихоньку спустился как-то до скал Настенко. В одном месте поехал было в кулуар. По терке такой — лед с острыми камнями. Зацепил за камень кошкой, бросило в сторону, зарубился ледорубом. Разбил левое колено, зато остановился. Дошел до рюкзака, нашел его, поел, залез в мешок и до утра покемарил.
Заснул — все забыл, проснулся — лучше не просыпаться. Погода прекрасная, но холодно. Лежал, пока солнце не встало. Часы у меня остановились. Ладно. Дальше. Колено распухло, идти трудно. Вертелась в голове все время одна и та же мысль, вернее фраза, возможно, я говорил ее вслух: «Вот еще одна жертва Ушбы». Повторял без конца и никак не мог от нее отделаться. Начал сходить с ума.
Смотрю, внизу ледоруб лежит, а рядом красное — кровь. Решил, что это он. Стал медленно спускаться, чтоб не сорваться. Хотелось дойти. Подошел — два камушка из-под снега торчат буквой «Т» и рыжий камень. Вспомнил: ведь он упал на ту сторону, здесь его быть не может. На крутом льду пошел лицом к склону. Не спешил, но все равно не удержался. Летел как круглый камень. Мы с Игорем бросали камни. Круглый идет прямо вниз, а плоский подпрыгивает и выписывает дугу. Я летел прямо вниз. Сорвало ледоруб с рукавицей, стащило рюкзак, потом слетела кошка. Я сопротивлялся, когда кидало, старался падать на ноги. А меня подбросило вверх, как на трамплине, перелетел широкую трещину и шлепнулся в снег. Смотрю, рюкзак приехал. И... в трещину. Потом вижу розовый снег и думаю о себе: «Это его кровь». Моя, значит. Думаю о себе со стороны, будто с того света. С лица у меня капало, ободрало, как наждаком. И руки до кости. Встал я и упал: нога сломана. Обе берцовые кости, закрытый перелом. А на другой ноге — колено, то же самое колено кошкой разбил, разодрал.
Приземлился и лежу, раз встать нельзя. И вот такая дурацкая картина: бежит человек без головы. Это на лесопилке один раз было, татарину голову снесло, как бритвой, а он бежит без головы.
