Приземлился и лежу, раз встать нельзя. И вот такая дурацкая картина: бежит человек без головы. Это на лесопилке один раз было, татарину голову снесло, как бритвой, а он бежит без головы.
Теша потрогал кончиком языка свои заскорузлые губы и посмотрел долгим взглядом на отца.
— Ты можешь коньяку принести? — спросил он.
— Коньяку?!
— Да, коньяку.
— Конечно, — сказал Бебутов и добавил: — Если тебе разрешат.
— А если не разрешат? — прищурился Теша.
— Тогда не стоит. Если врач не разрешит, значит, тебе это может повредить. А тебе надо скорее поправляться, — ответил его отец.
— Так я и знал... — проговорил Теша. — Эх, папа, папа, научила тебя жизнь дисциплине. Какой ты у меня правильный человек... Мне уже ничего не может повредить, папа, я выжил. Нога заживет, без нескольких пальцев я обойдусь... Да это я так... не для себя.
— Ну, хватит, Теша, — перебил его отец, — ты устал. Я пойду поговорю еще с доктором, а ты отдохни. Мы сейчас переведем тебя в палату.
Он встал и недобро посмотрел на меня. Я остался сидеть. Теша принял мою сторону.
— Иди, если хочешь, — сказал он, — но я буду рассказывать дальше. Ну ладно, отец, я не хотел тебя обижать. Посиди, я расскажу до конца. Может быть, мне этого никогда не захочется. А рассказывать придется. И не раз. Спасательной службе (уже приходили), комиссии и отдельно — милиции.
Бебутов-старший сел. Мне даже стало жалко его.
Теша опять закрыл глаза.
— Да, татарин без головы. — Он посмотрел в потолок и продолжал: — И вот, когда я встал и упал, побежал этот татарин без головы. Отсюда все начало путаться. Может быть, здесь я этот день и потерял. Все, что я делал после, происходило без участия моей головы, может быть, руководил моими действиями спинной мозг. Я двигался, полз по леднику вниз, полз днем и ночью, как только прояснялось сознание. Логики в выборе пути никакой не могло быть, однако я оказался у ледопада, куда и должен был прийти. У меня были рукавица и нож. Я подрубал одной рукой карманы во льду этим ножом, им и тормозил. Больную руку я отморозил. Ампутировали передние фаланги пальцев, это вы знаете. Полз, рубил, съезжал на животе, тормозя ножом. Нож этот потеряли. Жаль. Ничего не осталось от наших с Игорем вещей, только футляр от очков.
Потом на морене я увидел ромашку. Долго к ней полз и сорвал. Это меня потрясло. Я взял ее в рот, зажал зубами, губ у меня не было. Очень боялся ее потерять.
Потом были каменные люди. Под ледопадом стояли базальтовые отдельности. Дед с бородой, девушка с пышной грудью и высокой прической, монгол и какой-то каменный урод... Я спал под ледниковым грибом и слышу, они заговорили:
— Человек! Чело-о-о-ве-ек!
— Тихо! — загудел дед. — Он еще живой!
Девушка ему говорит:
— Нечего бояться, он сейчас умрет.
Я притворился мертвым, а сам подсматриваю одним глазом. Они пахли камнем. Запах камня — запах взрыва и камнепада. Думаю, стемнеет, уползу. А они зашевелились, стали переговариваться. Говорят медленно, гулко. Несправедливо, мол, что хозяином здесь стал человек. Мы были раньше, а человек пришел недавно, он новичок. Он может нас взорвать.
А девушка опять грохочет:
— Этот не взорвет, он скоро умрет.
— Ты не знаешь, он геолог, — басит дед.
— Ге-о-о-о-ло-о-ог! — как гром по горам.
— Он умирает, — говорит девушка.
Монгол медленно поворачивается всем телом к деду и вторит:
— Он умирает.
— Хорошо, что они так скоро умирают, а мы не умираем долго.
— Не умираем долго, — повторяет за дедом уродец. Он, видимо, у них дурачок. Каменный болванчик. Голова большая, а ручки маленькие.
— Тысячу лет... Десять тысяч лет...
— Почему десять тысяч? — возмущается медленно монгол. — Я мезозойский, а дед архейский. Правда, дед?
— Пра-а-а-вда! Но вы не шумите, он может услышать, догадаться.
Они замолчали, я уполз в темноте. Это было в ночь на двадцать девятое августа. Двадцать девятого меня нашли. Один день куда-то пропал.
Нашли Тешу действительно двадцать девятого. Альпинисты совершенно случайно наткнулись на него. Он был без сознания. Во рту у Теши торчала ромашка.
— ...На этом, товарищи, все, — вернул меня в подвал Колотилкин. — Наше время истекло. Сейчас шестнадцать часов пятьдесят минут. Через десять минут у некоторых из вас занятия. О следующем заседании штаба вы будете извещены.
Что мне понравилось в Колотилкине, так это его точность.
Я не могу понять твою гору, мой мальчик. Все думаю и думаю о ней, Гаренька, и не пойму: зачем? Что бы ни делала, на работе ли я, в трамвае или в магазине стою, все у меня на уме эта Ушба. Зачем надо на нее лезть? Стоит и пусть себе стоит. Я просила Тешу принести мне книги об альпинизме. Прочла тоненькую книжку, «Непокоренная Ушба» называется. Нет, не пойму. Много людей на нее лазили, многие погибали. Но зачем?! Пытаюсь осмыслить. И сколько раз сама я по ночам мысленно лазила на эту гору. Весь твой путь проделывала, как он в книжке описан. Ведь есть много путей на ее вершину. Есть трудный, есть еще труднее; но легкого нет. И вот я карабкаюсь. То за камни хватаюсь, то лезу по скалам, то взбираюсь по снежной горе. Только по льду у меня не выходит, лед скользкий, как по нему поднимешься? Падаю я не только на льду, падаю вместе с камнями и со снегом, каждый раз падаю. И лечу вниз на камни, на скалы. Пытаюсь представить себе твой последний миг. Хочу узнать, что ты чувствовал в это мгновение, когда должен был удариться, разбиться, умереть. Теша сказал, что ты умер сразу, в одно мгновение. Вышел он из больницы, ходит пока на костылях. На год ему дали академический отпуск. Не сердись на меня, мой мальчик, но это было заблуждением. Ты только начал жить. Сколько еще предстояло тебе вершин, сколько тупиков и синяков, опровергнутых истин и идолов! Но вот, первая ошибка стала роковой...
Разбирала я твой стол, сынок, смотрю — тетрадка, а в ней стихи. Оказывается, ты писал стихи. А я и не знала. Стала читать. И эта маленькая тетрадка, всего восемнадцать твоих стихотворений, поведала мне о тебе так много! И такого, о чем я не знала. Оказывается, например, ваше поколение помнит войну, нашу войну. Никогда не думала, что в нашей войне вас может интересовать что-нибудь еще кроме героических подвигов. А ты ходил к братским могилам на Преображенское кладбище, сидел там, думал. Хорошо написал, очень хорошо! Никто не принуждал тебя идти туда, стоять над ними, представлять себе этих людей. Не мероприятие, не праздничное возложение венков, ты сам пришел. Потребность души. А мне казалось, особенно в последнее время, что мы вам надоели со своей войной.
Когда я дошла до стихотворения «Маме», я читала его и очень сильно плакала. А твой песик встал на задние лапы, тычет меня носом и слизывает слезы с моих щек. Не было у меня сил рукой пошевелить. Хороший песик, ждет меня, один он радуется моему приходу, моему существованию. И видишь, даже утешает. А нас с ним люди бранят. Как выйдем погулять, кричат на нас: «Не ходи здесь с собакой, здесь дети гуляют!» Одна из женщин недавно порадовала меня. Иду я с Пузырем, а она мне и говорит: «Старая дура, тебе бы с внучатами гулять, а ты все с собакой ходишь!» Как плетью по сердцу полоснула. Я чуть не задохнулась. Ничего я ей не сказала, прошла мимо. Что ей скажешь? Но в душе пожелала я ей на старости лет остаться даже без собачки. Вот какая я стала злая.
Какие хорошие стихи ты написал Наташе! «Кабы не было тебя на свете», «Сегодня ты сказала мне», «Снег»... Очень красивые, возвышенные стихи. Конечно, ты кое-где придумывал трудности и добавлял несуществующие сложности, но мне они так понятны... Я их запомнила все.
Не мог я развести костер:
Всю ночь шел дождь, все было мокро.
О волосы сырую спичку тер
И под рубашкою сушил коробку.
Не мог коры сухой насечь,
Не мог найти травы сухой,
И нечем было мне разжечь
Огонь, хотя бы небольшой.
Тогда я взял в кармане на груди
Твое письмо, что все прошло со мной
Далекие нелегкие пути
Через опасности, мороз и зной.
В последний раз его перечитал,
Хотя и знал прекрасно наизусть,
И снова, как впервые, испытал
Щемящую тоску свою и грусть.
Теплом твоих хороших слов,
Несбывшейся мечтой своей
Развел костер из мокрых дров,
Согрел и накормил друзей.
А ведь она была у меня недавно, сынок. Ходит ко мне. Тут я пришла с работы, гляжу, все мои посадки около дома затоптаны. Детишки бегали по ним и примяли. Я купила на рынке рассаду, посадила, полила, хоть и тяжело мне стало воду в ведре таскать, и огородила цветы палочками. Но палочки не помогли, все затоптали. Целыми днями сидят на лавочке у подъезда бабушки, и хоть бы одна сказала: «Ребятки, нельзя там бегать, там цветы посажены». Остановилась я, смотрю на свои труды, а они мне сочувствуют, бабушки, ругают кого-то, сами не знают кого. Себя ругают. Обидно мне стало и жаль цветов. Тут не только цветы, и людей пожалеть можно. Но я стала злая, повернулась и пошла, не слушая, вышла с Пузырем, хожу и думаю: «Пусть все бурьяном зарастет! Мне ничего не надо!» А потом все же взяла ведро с водой, ножик и пошла. Хоть что-нибудь спасти. Живые ведь они. Сижу, копаюсь, и вдруг со мной кто-то присел рядом и помогает мне. Гляжу — Наташа! «Ах ты милая моя! Ну, пойдем, пойдем скорее домой!» — «Вы не огорчайтесь, Елизавета Дмитриевна, — говорит, — я вам анютиных глазок привезу, они все лето цветут. У нас на даче много их. Я в следующий раз обязательно привезу». — «Спасибо, девочка. Давай с тобой чай пить».
