— О-о, прошу прощения, побеседуйте с ней о Вольтере, о Сократе. Ну-с, добро пожаловать на место?
— Добро, — отвечает Николай Николаевич.
До чего хочется посмотреть, что пожалует на место, что они там делают…
Это можно увидеть. Когда Нину укладывали на стол, она заметила над ним лампу с круглым плоским диском и увидела в нем свое отражение.
Собравшись с духом, она говорит тому, кто стоит у головы:
— Давит на глаза.
— Сейчас, сейчас мы приподнимем полотенце.
— А снять нельзя?
— Можно и снять.
На диске, как в зеркале: четыре руки в перчатках затягивают, завязывают швы.
— Значит, уже все?!
Коржин веселым голосом:
— Позвольте, откуда она знает?
Нина, с новорожденной бодростью:
— От лампы, ваша светлость.
— Ах, женщины! Без зеркала они даже здесь не могут.
Общий смех. Кто-то сообщает:
— Алексей Платонович, делали четырнадцать минут.
Убирают ширму, к столу подкатывают каталку.
— Можно посмотреть, кто меня так мучил?
Мучитель оказался розоватым, противным, похожим на перекрученного дождевого червяка. Нину он очень разочаровал и удивил:
— Такая мелюзга?
Так как мучитель почти вдвое превосходил нормальные размеры аппендикса, Алексей Платонович обиделся:
— Принесите ей почку старика. Быть может, она больше устроит, покажется более достойным мучителем.
Опять смеются, и, никакой почки не показав, Нину увозят. Коржина окружают, спрашивают, испытывает ли он дополнительные… ну как бы это сказать… чувства или волнение, оперируя своих родных.
— Возможно, что да. Некогда было заметить.
— Значит, возможно, что все-таки — да?
— Это третья операция, Алексею Платоновичу предстоят еще две, вставляет Николай Николаевич, делая при этом вежливо-отстраняющее движение, разумеется в воздухе, никого не касаясь.
— Да-да, ну как не понять! Освобождаем от своего присутствия, больше не мешаем, исчезаем!
Когда помылись, Николай Николаевич говорит:
— Вам полежать надо. Я предупредил: со следующим — не торопиться.
— Пожалуй, правильно. Но никаких «полежать». Посидим.
Очень неохотное:
— Посидим. Давно я такой работы не видел. Соскучился. — И — взгляд на шею Алексея Платоновича: — Не глотнуть ли нам таблетку…
— Нам! Какой Бобрище! Это — пока не аневризма.
Ничего страшного. А знаете, всегда досадна тяжелая минута, когда мы на салфетку и полость заполняет воздух. Придумали бы инженеры фильтр от удара воздухом. Как бедняжка сказала: конец.
— Да. Выразительно сказала. Смех был ни к чему.
— Кто смеялся?
— Почти все.
— Свинтусы какие! Я это хождение в операционную прекращу.
— Правильно сделаете. Вам и разъяснять кое-что приходится. Пора тратить силы расчетливее, Алексей Платонович.
Учитель поверх очков посмотрел на своего ученика, на свою дорогую глыбищу, от которой даже война ни кусочка не отколола, и сказал:
— Ну, вот и отдохнул. Чувствую приток свежести.
Операции закончены. Алексей Платонович идет по коридору. А навстречу бежит ординатор из новых в состоянии «вне себя»:
— Ваша… как только переложили с каталки в постель, буквально через пять минут — закурила! Хочу отобрать папиросу — не дает, жадно затягивается. Простите, но пришлось накричать.
— Ай-яй! Я ей запрещу категорически. Но, золотце мое, всегда стоит подумать, что сейчас более во вред:
после страха и неприятностей операции — не утолить еще и жажду затянуться? Или утолить эту жажду? В этом случае я бы дал спокойно выкурить папиросу. Но где моя девочка?
— Положили в отдельную.
— Кто так превосходно распорядился?
— Грабушок, и другие тоже считают…
— Значит, восьмидесятилетнюю, после тяжелейшей операции, — в общую, а аппендиксовую принцессу — в отдельную? Прошу поменять местами!
Ординатор растерялся:
— В день операции… нельзя же снова перевозить старуху?
— Нельзя. Но завтра, после перевязки, сразу ее сюда. Будьте добры, передайте это Грабушку и… другим.
Ординатор помчался передавать, а профессор усталым шагом направился к Нине, пока что в отдельную палату.
Эта жалкая угодливость, думал он, это подхалимство перед вышестоящими и вышесидящими. Ник-Ник, Дарья Захаровна, Неординарный так не распорядятся.
Но другие — увы! А когда такую пакость отвергаешь, в их глазах это неблагодарность или сумасшествие.
Он застал Нину листающей журнал опасливым, осторожным движением.
— Вам больно двинуть локтем?
— А можно?
Можно, моя хорошая. Вот делать пируэты — нельзя.
Он сел на табуретку, рядышком:
— Расскажите, как живется нашей Нине.
— Хорошо живется. Но стоит кашлянуть — ух, какая боль. И что-то разрывается. Могут от кашля разорваться швы?
— Швы не разорвутся. Но нет средства сразу избавить вас от кашля, курильщица вы несчастная, нет средства даже отложить кашель на завтра. Кстати, откуда у вас папиросы?
— Откуда?.. Ну-у…
— Сейчас я вашему «Ну-у» за такую передачу покажу. В угол поставлю.
— Надолго?
— До вашего полного выздоровления.
— Ой, смеяться тоже больно.
— Ничего, это прекрасная, полезная боль.
— Сегодня пустите ко мне?
— Попозже. Сейчас вам дадут кодеин, и постарайтесь поспать в тишине отдельной палаты. Завтра сюда перевезут тяжелую больную, а вас — в общую, если вы не возражаете.
— А если возражаю?
— Все равно перевезут.
Нина нечаянно рассмеялась и поойкала от боли, совсем не прекрасной.
— Ну не обидно? Смех — и то проходит через живот!
— Согласен, это очень обидно. Зато потом, сделав внутри освежающий круг, приятный смех взлетает в небо и легким ветерком носится по Вселенной.
Пообедав и поспав минут сорок, он сказал Сане:
— Примерь мой халат.
Для чего примерять — легко было догадаться. Саня снял с вешалки белый халат и надел.
— Немного он тебе коротковат, но сверху впору. Значит, ты раздался в плечах.
«Не я раздался, — подумал Саня, — от тебя половина осталась. И прыгает этот сгусток на шее. Мама боится на него смотреть и все поглядывает».
— Теперь, сынок, отойди подальше: хочу увидеть такого медика с ног до головы. Нет, еще подальше, во-от туда, в угол.
— А почему не сюда, к стене?
— Угол всегда дальше, чем стены.
Видя, что это неспроста и отец как маленький ждет какого-то удовольствия, Саня стал в угол. Стал и сказал себе: «Надо чаще приезжать».
Алексей Платонович глядел на сына и ликовал:
— Вот и замечательно. Засвидетельствуй Нине, что ее муж был поставлен в угол.
— За что? — спросил Саня из угла и повторил себе, что надо видеться чаще.
— За что? Она сама тебе расскажет.
— Папа, когда будет операция?
— Это она тоже сама расскажет. Сейчас выпьем чаю, нальем ей в термос и пойдем: ты — к молодушке, я — к старушке. Устроила она мне своим дремучим «рассусется»!
Через три дня Алексей Платонович привел Нину домой. Да, на ее собственных ногах. После многих операций он поднимал больных на второй или третий день.
Это казалось чем-то несусветным. Это вызывало шумное несогласие. Тут уж, знаете, Коржин загнул через всякую меру!
А теперь, в семидесятые годы, так делают повсеместно. Так делают и те, кто несогласно шумел в сорок пятом году. Они помнить не помнят о своем несогласии устном и письменном — в виде резкой критики в некоторых медицинских печатных органах. Но это не столь уж важно. Важно то, что вошла в жизнь полезная, ускоряющая выздоровление мера, называемая тридцать лет назад «загнул через всякую меру!».
Швы Алексей Платонович снял, как обычно их снимают, на седьмой день. А на десятый младшие Коржины уехали в Ленинград.
Когда они прощались, и когда сидели в вагоне, и уже в Ленинграде Саня твердил себе: «Надо приезжать чаще, во что бы то ни стало».
Неординарный поправлялся после благополучного удаления осколка. Так как клиника была битком набита больными и с койками было туго, поправлялся он в кабинете директора.
В этот день он лежал себе, поправлялся и слушал, как директор, А. П. Коржин, говорит по телефону:
— Нет, голубчик, такого врача нам не надо. Но за увеличение штата на одну единицу — спасибо.
Неординарный насторожился, поднял голову, даже присел на кушетке. Да, это уже была приличная кушетка вместо неприличной для директорского кабинета железной койки, потому что это уже был не сорок пятый, а сорок шестой год — и жизнь менялась.
Значит, Неординарный насторожился, но довольно долго ничего не мог понять, ибо А. П. Коржин слушал, что говорят ему. Он слушал, и на его если считать с того дня, как он ставил в угол Саню, — поздоровевшем лице накапливалась пугающая взрывчатая сила. А так как утолщенная артерия на шее не стала менее заметной и обретала форму голубиного яйца, наблюдательный Неординарный увидел, что она начала пульсировать чаще.
