Ему кричали «браво» — приторно и фальшиво в первых рядах, населенных специальными крикунами, и искренне, удивленно его болезненным талантом — в середине, там, где слушали знатоки. Кто–то бросил в его сторону белые гвоздики — букет ударился о плечо и замертво свалился под ноги — маэстро даже не поднял глаз, а благодарного слушателя уже заломили, смяли и тащили куда–то, мелькала растопыренная, поднятая вверх ладонь. До Анатолия — три, два, один шаг. Конечно, самое главное — это интонация. Интонация и нужная громкость.
— Николай Михайлович, — окликнул он его тихо, так что услышать можно было, лишь напрягшись (но — шаг вперед, к выходу, не поднимая головы, не оборачиваясь, а значит — мимо). — Я — Анатолий Невинский (легкое замирание, но — еще шаг вперед, без намерения останавливаться). — И, наконец, уже довольно громко: — Елизавета Супранович.
Фигура замерла, произведя легкий фурор среди охраны. Министр медленно, как во сне, обернулся, шаря глазами по лицам, но, разумеется, не находя никого для себя знакомого.
— Анатолий Невинский. Елизавета Супранович, — повторил Анатолий подействовавшее заклинание еще раз, и Муравьев обнаружил, от кого оно исходило. Он думал ровно секунду, глядя на Анатолия.
— В машину, — сказал он скорей стоявшему рядом с ним «рядовому», нежели самому приглашенному, и, развернувшись, продолжил идти к выходу с прежней скоростью, в той же задумчивости.
Анатолий был выдернут из толпы сильными, но довольно обходительными руками и поставлен на дорожку узкого свободного ручейка в проходе. Конечно, ему следовало идти за этой торжественной фигурой. Выйдя в фойе, он попытался было поравняться с министром, чтобы сказать ему что–то еще (что — он пока не знал: весь его многосложный план, начавшийся со звонка Дэну, заканчивался ровно здесь — на первых словах Муравьеву), но был остановлен кем–то шедшим сзади. Ладонь, едва умещавшаяся на его плече, выровняла его и несколькими рывками показала, что ему следует идти за, а не рядом.
На площадке перед филармонией, прямо на тротуаре, иноземным космическим кораблем приземлился бесконечный черный лимузин с государственным флагом вместо номера. Рядом стояли машины откровенно оборонного характера, угроза и вызов чувствовались даже в формах каждой из них — в черненых лебедках, в хищных радиаторных решетках, похожих на ощерившиеся пасти, в литых дисках колес, напоминающих руны какого–то агрессивного, но вымершего народа. Шедший сбоку от Муравьева охранник сделал несколько быстрых шагов вперед и с видимым усилием открыл двери лимузина. Муравьев, не меняя ни походки, ни скорости, просто вошел в них, не сгибаясь, как входят в дверной проем. Анатолий на секунду замешкался, не зная, позволено ли ему идти туда же, куда только что ступил министр госбезопасности, но охранник, видимо, уже нарушивший слишком долгим открытием двери какую–то инструкцию, сделал нетерпеливый жест, и Анатолия подтолкнули сзади.
В машине оказалось вовсе не так просторно, как предполагали ее размеры, — по всей видимости, большую часть пространства кузова занимала броня. Охранник захлопнул дверь, и она вошла в пазы с каким–то оружейным гулом, пронесшимся по всему салону. Машины сопровождения включили мигалки, и кортеж рванул, стремительно набирая скорость. Анатолий поднял голову на своего собеседника. Света не было совсем, единственным освещением были огни из–за окон. Свет, кажется, можно было включить, но вокруг было так много рычажков, лениво затопленных в кожу кнопок, каждая из которых могла означать начало ядерной войны, что он бы поостерегся, поостерегся. Муравьев, половина лица которого отрисовывалась контуром окна, а вторая утопала в темени салона, смотрел на него из полумрака спокойно и очень внимательно, и отвести глаза под этим взглядом было невозможно.
— Зачем вы искали встречи со мной? — наконец спросил Муравьев — так, будто Анатолий посылал официальный запрос в его канцелярию.
Набрав в грудь воздуха, которого тотчас же оказалось мало, слишком мало, тот ответил:
— Я хотел спросить… Я… Уточнить у вас… Что случилось с Елизаветой Супранович?
Вопрос повис в воздухе. Нужно было, по всей видимости, объяснить, откуда Анатолий знает это имя, но вот как?
— Мы с ней… Были дружны… — Сложно было выдерживать стилистику, предполагавшуюся первой фразой Муравьева, и даже не всей фразой, а вот этим вот старомодным словосочетанием «искать встречи».
— Что случилось с Елизаветой Супранович? — удивленно переспросил министр.
— Да. Что случилось с Елизаветой Супранович? — Анатолий хотел спросить сначала не так, что–то вроде: «Куда делась Елизавета Супранович?» — но нашел, что оптимистичная трактовка этого вопроса — «Куда уехала?» — уже не совсем уместна, а пессимистичная — «Где ее тело?» — слишком явно намекает на то, что собеседник лично участвовал в том, чтобы трактовка стала пессимистичной.
Муравьев задумался, глядя то ли на мелькающий за тонированным стеклом город, то ли на собственное отражение на фоне этого города, то ли — на отражение Анатолия, глядящего во все глаза, разумеется, на Муравьева.
— А вы не знаете? — ответил он наконец.
Анатолий хотел ответить, что, даже если бы он не знал, он бы все понял из того, как Муравьев играл сегодня, что это все — чудовищно, и, собственно, вопросов–то больше и не было, но нужно было как–то о ней спросить, он ведь — министр МГБ, он знает вообще все, но — как…
— Кто это сделал? — сформулировал Анатолий по–прежнему обтекаемо, уважая табу на роковое слово, которое у них, кажется, установилось.
— В том–то все и дело. — Муравьев среагировал быстрее, чем в предыдущий раз. — В том–то все и дело, Анатолий: зная, что ее убили, — он решил не соблюдать табу, — зная во всех… Подробностях… В таких подробностях… Что, — голос его охрип, и он замолчал, и казалось, не заговорит больше вовсе, но — продолжил: — Зная во всех деталях, как происходило это убийство… Ее убийство… Как убивали Лизу, — это мне очень детально, со схемами нарисовали наши аналитики…
Тут Анатолию должно было бы стать смешно от того, что этих аналитиков называют «аналом», и он это знает, ему об этом сказал Дэн, и ему даже стало смешно где–то на другом, истеричном уровне, но он был достаточно спокоен, чтобы не улыбнуться.
— Так вот, зная это по картине на месте преступления — повороту мебели, следам борьбы и прочему… Я до сих пор не слышал ни одной правдоподобной версии о том, кто и зачем это сделал.
Анатолий слушал очень внимательно. Это была та фраза, анализируя которую, он должен был понять, причастно ли МГБ ко всей этой чертовщине. Он вслушивался в интонацию изо всех сил, он запомнил каждый интонационный нюанс, все четыре вдоха и выдоха, которые сделал Муравьев, когда произносил фразу, но он по–прежнему не мог понять: сказал тот правду — или нет. Вернее, не мог поверить в то, что Муравьев Действительно сказал правду. Потому что именно так все и выглядит: тот сказал правду. И это — очень плохо для него, Анатолия, потому что получается…
— Даже ваша версия, — продолжил задумчиво министр, — и здесь я имею в виду ту, которая допускает, что убийство совершили вы, до сих пор для меня полна вопросов. Каковы мотивы? Где орудие убийства? Почему не оставили следов? Куда делось тело? Это преступление совершил, кажется, полный лопух. Но, возможно, все сделано именно для того, чтобы мне так казалось. Лопух–то до сих пор не найден.
Они снова ехали молча. Анатолий подумал о том, что, при такой скорости, до въезда в резиденцию у них осталось всего несколько минут, а потому надо поторапливаться — вовсе не факт, что Муравьев предложит разделить с ним трапезу. И он решился:
— Скажите… Скажите, а вы не можете исключить… Что… Ну… Ее убил кто–то… Ну то есть, к черту, — начистоту! Я думал о том, что ее убили по вашему приказу, Николай Михайлович.
Муравьев вздернулся — но не так, как вздрагивает вдруг словленный в месте, считавшемся безопасным, преступник, но так, как подрывается человек, получивший пощечину.
— Я? Да что вы… Да почему вы думаете? Какими, вы думаете, были наши отношения? Что, вы думаете, я ревновал, так, что ли? — Муравьев нервно дернул несколько раз лицом. — Я искренне пожелал вам счастья, когда она сказала мне, тогда… В тот вечер, что беременна от вас, что вы собираетесь завести семью и она просит лишь одного: чтобы я вас двоих не трогал. — Его лицо приняло какое–то капризное выражение. — Я ей тогда. Много рассказывал о жизни. Мы с ней давно не говорили по душам. И это был наш последний разговор.
— Вы сказали — ребенок от меня? — прервал Муравьева Анатолий, а Муравьев, не привыкший к тому, чтобы его прерывали, еще по инерции продолжал:
— Такой искренний — она сказала, что будет с вами счастлива, что у вас будет…
Анатолий остановил его так:
— Николай Михайлович, в ту ночь, когда мы с ней поссорились, она сказала, что беременна от вас, что носит под сердцем вашего ребенка. Мы потому и…
