Я ходила потерянная. Что-то сбилось в механизме положительного развития событий.
Прочитав горестный посыл на моем лице, у входа в больницу меня взяла за рукав цыганка.
– Подскажи, дорогая, как пройти в зубную поликлинику?
Указала ей не меньше трех вариантов пути – с подробностями.
– Ты хороший человек, – сказала она и поинтересовалась, сколько у меня наличности.
Я остановилась на полтиннике.
Цыганка перешла к делу:
– Кто у тебя болеет?
– Мама.
– Вот тебе заклинание, не каждому его говорю, а только тому, кто мне понравится. Повторяй, пока идешь до палаты, и мама поправится. Только полтинник не годится. Кто ж за такие деньги хорошее заклинание скажет? Стольник. И не жалей. Ты ведь хочешь, чтоб мать поправилась?
Я кивнула и, как Буратино, отдала свой «золотой». И честно повторяла магические слова, пока брела по коридорам больницы.
Цыганка бросила вслед:
– В следующий раз купишь мне пачку чая и бананы, иначе заклинание не сработает...
Дети осудили мои эксперименты с заклинаниями.
Я оправдывалась:
– Мне была нужна помощь...
– Ма, тебе нужна помощь. Только не от цыганки.
Аномальные снегопады заваливали манной небесной улицы.
Узким коридором между высоченных сугробов – иду, при всем желании никуда не свернуть...
Каждый день одним и тем же маршрутом. Мимо морга, мимо магазина ритуальных услуг, в ворота, в дверь, пять рублей бахилы, второй этаж, карантин по ОРВИ, больничный туалет.
Торможу у сломанных весов – взвешиваюсь.
– Весы сломаны, – предупреждают меня.
– Я знаю... – и продолжаю двигать гирьки.
– Они на пять килограммов врут.
– В плюс, в минус?
– Никто не знает, что плюс, а что – минус...
Открываю дверь палаты интенсивной терапии. Четверо пациентов – с широко открытыми ртами, как выброшенные на берег рыбы.
Одна из рыбок – моя мама.
– Ну как ты?
Мама еще вчера вынула вставные челюсти и стесняется широко улыбаться. А может, не хватает сил?
Нет, хватает. Через пять минут она смеется, захлебываясь в кашле, когда я выкладываю домашние новости.
– У нас все как обычно. Сделала шестилитровую кастрюлю макарон по-флотски для свинок (так я называю деток), они только и делают что интересуются питанием, хлопают дверцей холодильника и плохо учатся.
Представь, вчера они купили в магазине набор «залей собачью лапу»: мешочек гипса и формочка. Собака как почуяла – моталась по квартире, пытаясь спастись, но дети ее все-таки поймали и макнули лапы в жидкий гипс. Правда, полученный слепок через пару часов разбили баскетбольным мячом. А собака нашлепала белых следов по паркету, и маленький их заклеивал сверху скотчем, чтобы я не смывала...
Мама розовела от смеха. Градусник показывал нормальную температуру.
Дальше я травила байки про выборы на Украине. Мне хотелось заглушить одиночество в маме и страх смерти и старости в себе.
Когда медсестры меняли памперсы больным, я отводила глаза от оплывших, желтых тел восьмидесятилетних женщин. А ведь когда-то их страстно желали мужчины. Ласкали эти животы. Чтобы в них зачались дети.
Меня подмораживало от тоски... Бунт против тления доходил до того, что хотелось, выйдя из больницы, отдать свое тело первому встречному – только бы не пропадало.
Хотелось любви – осязаемой, горячей, плотской – как кипятка с мороза – чтоб согреться...
Уходя от мамы, опять становлюсь на сломанные весы.
– Они не работают.
– Я знаю.
Как и то, что мой вес не уменьшается.
Глупо ставить рост своих акций у противоположного пола в зависимость от падения килограммов. Какая разница, сколько килограммов, лишь бы эти килограммы хотели жить!
Туалет, лестница, сброшенные бахилы, ритуальные услуги, морг.
Вспомнилось, как мы целовались возле морга с мужем, теперь бывшим, тогда – еще женихом. Я возмущалась: «Здесь трупы!» А он: «Порадуем их, ведь жизнь-то продолжается».
Текли ручьи, пахло весенней землею. И было все равно где целоваться. Хоть в аду.
Прошло много лет, все те же десять метров между трупами, что лежат в холодильнике, и теми, кто целуются на улице у морга.
А температура сейчас и там и там одинаковая. Зима.
– Считай капельки, – сказала медсестра маме.
Мама пристально смотрит на капельницу. В этот момент у нее безмятежное лицо.
Дома я тоже считаю капельки. Они капают с потолка. Такое впечатление, что потолок плачет. Пятна расплываются. И как облака на небе, все время меняют очертания... С каждой оттепелью невидимый художник рисует новые силуэты...
Мы живем на последнем этаже. По приказу мэра в городе сбивали сосульки с крыш, рабочие орудовали железными ломами и продолбили кровлю.
Падение температуры до нуля, и сразу течет – в комнатах, на кухне, в прихожей – я подставляю ведра и сутками слушаю: кап-кап-кап...
Как в капельнице. Только с озвучкой.
Рядом с мамой, на соседней койке появился столетний дед. С иконописным лицом – благородный, мужественный профиль, седые волосы.
Нехватка мест на отделении привела к тому, что постинсультных мужчин укладывают в женской палате. Смешение полов допускается – больные практически равнодушны к внешним раздражителям.
Деду и маме меняют памперсы, они стонут, повернутые друг к другу лицами, смотрят в глаза и обмениваются едва уловимыми импульсами сострадания...
Украдкой наблюдаю, как грузный, седеющий мужчина ловко смачивает деду тампоном язык и губы, стрижет ногти. Умывает. Причесывает. Дает микстуру. Наверное, уютно жить с таким заботливым сыном – мелькнуло и утонуло в общем потоке мыслей об угасании благородных обликов.
Восковое лицо столетнего деда почти не меняет своего философско-стоического выражения. Ничто так не смиряет дух, как больницы и кладбища. Когда-то деятельные существа превращены возрастом и болезнью в сплошную немощь. Дряблые мышцы, синие сосуды под пергаментом кожи, – сила ушла из тел, и вместе с силой – желания.
Есть и еще одно сходство палаты интенсивной терапии и кладбища: в какое время суток ни заглянешь, больные всегда в одних пределах – в прямоугольниках кроватей: серый, синий, коричневый и желтый – по цвету одеял.
Сегодня я почти не шутила, и мама не смеялась.
Тридцать шесть и восемь. Давление сто десять. На сердце тяжело.
– Аритмия, – пояснила дежурная.
Звезды мигают над моргом – у них тоже мерцательная аритмия.
Из сугроба торчит огромный ледяной фаллос метра два высотой – упавший с крыши отморозок.
Сосульки в этом году аномальны, как и снегопады... За всю жизнь не видела таких гигантских ледяных наростов на крышах – одной ледяной иглы достаточно, чтобы прошить насквозь человек пять, если не больше...
Мама как будто только сейчас осознала, что лежать ей долго. А может, услышала что-то от докторов на обходе, она тревожилась, словно хотела сказать что-то важное и у нее не получалось...
Я трясла доктора. Та удивлялась моему нетерпению:
– Ну вы же понимаете, прошел всего 21 день...
Быстрого улучшения не наступало. Правая половина тела так и оставалась неподвижной.
Закладывая памперс, замечаю, как мама похудела и обессилела – маленькая, черные синяки на бедрах, исколотые вены. И взгляд – такой безнадежный и тоскливый, что я едва сдерживаюсь, чтобы не плакать в палате.
Над маминой кроватью – фотообои. Озеро, вокруг скалы, лес и вдалеке гора со снегом на вершине. Смотрю на картинку каждый день, а сегодня спросила у сестрички:
– Где это, как вы думаете?
– Думаю, в России...
– Почему?
– Да у нас полно таких гор и лесов. И солнце над ними никогда не светит...
Пасмурно. Я вдруг уловила основное слово – пасмурно.
Уважаю медсестер. Грубо или ласково, но они делают нужную работу. Всовывают ложки с гречневой кашей в бессильные рты, моют задницы, вливают лекарства в вены. Конечно, это их обязанность. Но ведь за те же деньги можно работать и продавцом. А они – среди больных, а не среди покупателей. Наверное, есть все-таки какая-то предрасположенность к милосердию у медицинских работников.
Сегодня я разговаривала с сестрами больше, чем с мамой.
Мама все меньше реагирует на меня. Она перестала выглядывать из своего заточения... Смотрит в одну точку, и изредка слезинки скатываются с глаз.
Ее немного радует массаж спины, поглаживания рук, причесывание и иные ласки. Но вера и радость, которые были после выхода из комы, – исчезли. Видеть маму не только больной, но и убитой своим состоянием тяжело до болей в желудке. Под конец посещения сгорбливаюсь от ноющего комка внутри.
По телефону даю отчет брату о состоянии мамы. Мы стараемся дежурить у нее по очереди. Так легче. Потом обмениваемся новостями. У брата всегда хорошие новости – он оптимист. У меня так не получается.
Выйдя из больницы, начинаю всхлипывать с подвыванием. Хорошо, что улица пустынная – никому нет до меня дела. Мороз хватает за лицо, словно раздает пощечины. Мокрые щеки покрываются ледяной коркой.
