Выйдя из больницы, начинаю всхлипывать с подвыванием. Хорошо, что улица пустынная – никому нет до меня дела. Мороз хватает за лицо, словно раздает пощечины. Мокрые щеки покрываются ледяной коркой.
К ледяному фаллосу возле морга какие-то шутники приставили дорожный знак – «ведутся работы» – человек с лопатой копает землю. Вроде могилу роет... Тьфу! Сморкаюсь и ругаю себя за такие мысли.
Бреду домой обычным маршрутом.
Светятся окна парикмахерской, кого-то стригут, завивают, веет благополучной жизнью – мама бывала здесь.
Яркие огоньки ресторанчика на бульваре, хочется зайти в него: выпить кофе, послушать музыку и забыть на полчаса, кто я такая и где живу. Представить, что это незнакомый город и мне здесь уютно и интересно...
9. День и ночь защитника Отечества
На окне готовится расцвести бабушкин цветок. Перед смертью бабуля завещала этот амариллис мне. Он распускается несколько раз в году и согласно семейной легенде – по праздникам... К чьему-то дню рождения или к юбилею. Но просто так – никогда. Сейчас у амариллиса тугой зеленый бутон на ножке.
Гадаю, к какому дню распустится? По календарю ничего не предвидится. Похоже, мне придется самой придумать событие, чтобы поддерживать легенду о бабушкином цветке.
В шестом часу вечера вошла в палату и, увидев маму, прочитала на ее лице то, что позднее сухо произнесет дежурная – «это умирающий больной»...
Мама впервые не узнала меня. Глаза остановившиеся, дыхание тяжелое.
Поискала медсестер – 23 февраля – никого на посту, все празднуют.
Привела одну, слегка веселую...
– Да вы не волнуйтесь, она с утра так дышит. Мы знаем и контролируем.
Настояла, чтобы по телефону вызывали дежурного врача.
Сестричка отрапортовала:
– У нас тут больная резко потяжелела... Да, у входа в палату, крайняя...
Дежурная врач оказалась сдержанно-честной. Листая медкарту, недоумевала:
– Неужели вам лечащая сразу не сказала, что инсульт настолько обширный, что у вашей матери почти нет шансов. Отек легких на фоне ослабления сердечной деятельности. Положите ей руку на грудь.
Я положила, в груди булькало, – представила, как там заполнено жидкостью и сквозь это море мама из последних сил проталкивает воздух, проталкивает саму жизнь...
Усевшись у маминой кровати, забылась в безвременье. Слушая надрывные хрипы, вскоре сама начала дышать как она – на полном надрыве легких, дергаясь грудной клеткой, шеей, сердцем.
Это было страшное попадание в резонанс, когда начинаешь соединяться в одно страдание с близким человеком и помочь уже ничем не можешь – ни ему, ни себе... Но и оторваться страшно. Пока мы вместе, кажется, я чем-то удерживаю маму – хотя бы поглаживаем руки с такими знакомыми очертаниями пальцев, ногтей и кожей в старческих пятнышках.
Откинув одеяло, врач показала бардовые пятна на ногах:
– Микроциркуляция крови нарушена.
Я кивнула. Понимая только одно – все плохо.
...Вырвавшись на секунду из бессознания, мама протянула ко мне правую руку, словно хотела погладить по голове.
Какой же худенькой и беспомощной стала ее рука! Я захлебнулась от жалости, от нежности и скорби...
Столетний дед на соседней койке очнулся и бодрствовал вместе со мной. Он неотрывно смотрел на мать. У него тоже не было речи после инсульта. Но видно было по взгляду, что близость смерти холодила и его.
После полуночи черты маминого лица осунулись. Глаза оставались полузакрыты. На лбу испарина. Нос заострился, рот изменил очертания... Я уже видела эти страшные треугольные рты и обметанные налетом языки – это выражение смерти на лице я запомнила, когда умирали папа и бабушка.
Маме сделали капельницу и несколько уколов. Но лучше ей не становилась. Хрипы и клокотание за грудиной усиливались. Я позвонила брату. После полуночи он приехал дежурить. И врач его предупредила:
– Она вряд ли переживет эту ночь.
– Можно мне остаться посидеть?
– Можно. Только надо ли вам это видеть?
Я ушла в третьем часу, собираясь вернуться в семь утра.
Мама умерла в четыре.
Брат позвонил. Я пошла своим обычным коридором из сугробов.
В последний раз – ворота, дверь, за пять рублей бахилы, второй этаж, карантин по ОРВИ... туалет.
Мама в коридоре, опять на каталке, как тогда в приемном покое. Только теперь она накрыта простыней. И врачи над ней не суетятся.
А я опять забираю ее вещи. Но бежать за каталкой бессмысленно. И ждать мне теперь только справку. О смерти.
Мамочка, я впервые говорю с тобой вот так – когда тебя уже нет.
Наверное, я навсегда тебя запомню беспомощным малышом, выглядывающим из-под одеяла, кулачок под щечкой. Одеяло натянешь до подбородка – словно прячешься... Доверчивые добрые глазки и детская улыбка. Перед смертью ты снова стала ребенком. И это поразило меня больше всего. Сколько же ангельской любви и радостного удивления было в твоих глазах! Ты прежде никогда не была такой. А тут ты словно что-то увидела, и я увидела это в тебе... Или через тебя.
Когда ты умирала, я почему-то думала о рождении ребенка. Что он появляется на свет в таких же муках. Ты дышала как роженица – часто, тяжко, тебе не хватало воздуха.
...Наши пути – сюда и отсюда. Они сопряжены с похожими страданиями. Мы цепляемся за жизнь младенцами и цепляемся умирающими, и жизнь всегда ускользает от нас, разрешив немного пожить в свободном дыхании.
Я сходила в церковь. Потом прогулялась в центр города и купила детям пирожных.
Когда вошла домой, сыновья в один голос:
– Ты как бабушка!
Бабушка всегда по дороге к нам покупала тортик или пирожные. Я ругала ее, говорила: лучше бы ты взяла что-то полезное... А мама смеялась и пила с внуками чай.
И вот сегодня я – как она: ноги сами понесли в кондитерскую. Захотелось детям напомнить о бабушке. И получилось. Они пили чай и все время вспоминали ее. Как будто она рядом...
Прохожу мимо дома родителей. От переживаний слабеют ноги, сажусь на скамеечку, и не сдвинуться... Господи, как же мне теперь жить на этом перекрестке, где умерли папа, мама, бабушка? И даже квартира умерла.
Я смотрю в окна, за которыми прошла жизнь нашей семьи и мое детство. Родители исколесили полмира в командировках, писали диссертации и книги и нас с братом успели вырастить. Что осталось? Что? Я отвечу на это, но не теперь...
I’ve lived a life that’s full –
I’ve travelled each and every highway.
And more, much more than this,
I did it my way.
Regrets? I’ve had a few,
But then again, too few to mention.
I did what I had to do
And saw it through without exemption[3].
Позвонила тетя Валя, сестра мамина:
– Твоя мать всегда была в строю. Жизнь лежачего больного не для нее. Она проскакала свою жизнь, как воин – поле боя. Недаром и умерла в День защитника Отечества.
Тетя прислала пятьдесят тысяч на похороны. Для нас с братом это было спасение.
Получив деньги в сберкассе, двинулись по траурному маршруту: морг-кладбище-ритуальные услуги-часовня-снова морг... Снова кладбище.
В Питере продолжались снегопады. В городе закрыли несколько магазинов – крыши павильонов не выдерживали снежного навала.
Кладбище занесло по самые верхушки крестов. Даже трактора по аллеям не могли проехать. Тех, кого хоронили в середине кладбища, тащили к могилам на санках – как в блокаду.
Проваливаюсь в снег до подмышек и представляю, что будет с пенсионерами, которые придут проститься с мамой. Работники кладбища разводят руками – чистить дорожки не обязаны.
Спрашиваю:
– Лопаты у вас хотя бы есть?
– Ну вот одна имеется.
Маленькая и на одном гвозде закреплена.
Поехали в маркет. Оказалось, в этом году лопаты – самый ходовой товар в хозяйственных магазинах. Хорошую найти – проблема. Только китайский однораз.
Всей семьей чистили дорогу до места захоронения. Одна из трех лопат сломалась. Почему-то думала, что первой отлетит пластмассовая часть, а лопнуло древко.
Самым мучительным оказалось самое простое – собрать по списку вещи, которые наденут на маму в морге.
Перебираю в шкафу знакомые блузки, юбки. От них пахнет ее духами, ее телом.
С пиджаком долго не могла определиться. Держу в руках трикотажный серый, и тут – звонок от коллеги по кафедре:
– Юль, ты вещи выбрала?
– Пиджак не могу...
– Возьми серый трикотажный, ее любимый. Она в нем лекции читала.
– Да...
Трусики, колготки, полотенце, простыню, платочек в руку...
Вместо белого платочка на голову нашла новый шарфик, смутила надпись – «Пума». Все хорошо, только бы «пумы» не было заметно в гробу. Но, наверное, догадаются, как уложить красиво.
Я успела раньше всех зайти в часовню при морге и посмотреть на маму.
Она была настолько не похожа на себя живую – как будто хоронят другого человека...
Рядом с иконой Божьей Матери прямо посередине груди надпись «Пума». Перевернула шарфик другой стороной.
