О монастыре вспомнили ровно через одиннадцать лет, в сорок четвертом, когда появилось много пленных. Содержали здесь только солдат и офицеров СС, вероятно, полагая, что они все вымрут. Но удивительное дело, за два года существования секретного лагеря военнопленных от болезней не умер ни один немец, говорят, только здоровели, работая на свежем воздухе — рубили и сплавляли лес по Соре. Ходили они практически без конвоя, трудились на лесосеках вместе с колхозниками, и ничего особенного не случалось, если не считать, что все немцы были немного не в себе — играют, бегают, хохочут, как дети. По некоторым сведениям, они первыми нашли жилище, а точнее, убежище иноков и мирских, покинувших монастырь еще в семнадцатом году. Будто деревья валили по склону высокой горы, а снегу было по пояс, и глядь — из земли парок вьется. Подумали, берлога медвежья, и попятились, но тут снег разверзся и встал высокий, белый старик с крестом. Немцы обмерли от страху, шевельнуться не могут, а человек спрашивает:
— Кто вы, люди?
— Немцы.
— Почему вы здесь?
— Мы военнопленные!
— А что, — спрашивает старик, — война еще не закончилась?
— Не закончилась, — говорят, думая, что он говорит о Второй мировой, а на самом деле старик имел в виду, конечно, Первую.
— На чьей же стороне перевес?
— На вашей, — отвечают. — Ваши уже к Германии подходят.
— Ну, тогда ступайте с миром, — и будто крестом их перекрестил. — Да больше не воюйте.
Будто после этого все они и стали вести себя, как ребятишки малые: и солдаты, и офицеры: в прятки играют, в догонялки или в жмурки — одному завяжут глаза, он и ловит других. А поймает, все хохочут до упада.
Стало известно об этом от одного колхозника, который рядом работал и все видел. Только в эту байку, напоминающую анекдот, мало кто верил, ибо все сразу задавали вопрос: на каком языке говорили немцы со стариком?
Когда же власти решили рядовых эсэсовцев отпустить домой, а офицеров перевести куда-то в Сибирь, в другой лагерь, произошло событие редкостное: солдаты отказались ехать в Германию, все поголовно. Они просили власти оставить их в СССР и обязательно в этом месте, мол, готовы выполнять любую работу и даже сидеть за колючей проволокой, только чтобы жить в Соринской Пустыни. Говорят, словно больные сделались, разделись догола, в ноги начальникам кидаются, умоляют, плачут, волосы на себе рвут. НКВД заподозрило какой-то заговор, рядовых вместе с офицерами погрузили на баржу, зацепили буксиром и утащили куда-то вниз по течению.
Скоро сюда нагнали ссыльнопоселенцев — ворье, мошенников, растратчиков и прочую мелкую сволочь. Они сами срубили несколько бараков, а крепостные стены и ненужные каменные постройки начали разбирать на кирпич, который грузили на баржи и сплавляли по реке. И вероятно, находили какие-то ценности, замурованные в кладку, да еще местные нарассказывали сказок про борьбу Митрофана с золотым тельцом — короче, снова началась кладоискательская лихорадка. Еще раз перекопали не только могилы, но и всю монастырскую территорию и ближайший лес, где до сих пор остались глубокие ямы и траншеи. Подбирались даже к братской могиле беспризорников, бетон долбить пробовали, но комендатура выставила часового с винтовкой. По преданию игумен схоронил казну и утварь между двух больших камней и сверху поставил третий, заклятый камень: ежели кто сдвинет его с места, тотчас поражен будет гневом божьим. Так вот, на десяток километров вокруг, где находились похоже расположенные камни, все было перерыто, а некоторые подозрительные валуны расколоты на части древним способом: вокруг разводили костры, нагревали, а потом лили воду.
Ссыльнопоселенцы тоже обнаружили в шестнадцати километрах от Пустыни ушедших из монастыря насельников. Шли кладоискатели в поисках этих трех камней по лесу и вдруг заметили два огромных валуна, а между ними еще один, небольшой, если тронуть, то шевелится. Встали возле, никто свернуть этот камень не решается, боязно: вдруг правда заклятый? Тогда один ворюга, лихой парень, отчаянный, говорит: я столько нагрешил, столько людей бритвами порезал, что мне в рай никак не попасть, а в аду-то все равно. Взял стяжок ну и столкнул камень. Под ним лаз оказался, такой узкий, что человеку не пролезть, а среди них заморыш был, его кое-как и втолкнули в дыру.
В горе оказалась глубокая пещера, эдак метров в двадцать, с ответвлениями и крохотными каморками — вроде монастырь пещерный! Заморыш поплутал по ходам и обнаружил там восемь человек, все старики, многие из которых уже слепые от темноты. Куда еще можно спрятать драгоценности? Только сюда, здесь они лежат! В благородство воровских законов заморыш не верил, подумал, вынесу им золото, а они сразу меня и порешат! Вышел наружу и сказал товарищам, мол, нету там ничего и ходить опасно, земля над головой шевелится. Они не поверили, попробовали раскопать вход пошире, но внутри что-то обрушилось, одному камнем по голове ударило, и воры ушли восвояси, в других местах искать. А заморыш потом вернулся, залез в пещеру с пиковиной, хотел монахов пытать, чтобы золото выдали, но с ним что-то сделалось: нож упал и рука тотчас высохла, как щепка. Он другой рукой ножик поднял — и другая плетью. Так испугался, что кое-как выбрался на свет и бежать. Товарищи спрашивают, где был, что с руками? Он говорит, баланом ударило…
Должно быть, клад так и не нашли, поскольку никто из ссыльнопоселенцев насмерть поражен не был. Случилась другая напасть, чему поверить было очень трудно, даже если рассказывали самые правдивые рассказчики. Будто в ночь с четверга на пятницу страстной недели у всех воров, как у того заморыша, напрочь отсохли руки, у мошенников вылезли из орбит и вытекли бессовестные глаза, у растратчиков, словно у ящериц хвосты, отпали языки, которыми они слюнили пальцы, чтобы отсчитывать себе казенные деньги, а вся прочая сволочь оглохла и онемела. Это им такое наказание было. Куда дели последних сидельцев монастыря, неизвестно, говорят, развезли по больницам, некоторых родные забрали, кто милостыню просить пошел или просто сдох под забором. Но с тех пор никого сюда не присылали, в обоих каменных храмах законопатили окна и двери, оборудовали вентиляцией и устроили межколхозное семенное зернохранилище. Говорят, рожь и ячмень засыпали прямо через световой барабан специальным погрузчиком, набивали храм под завязку, закрывали, и зерно до посевной не только не портилось, но и втрое повышалась урожайность.
Однако в первый год, как только в храмы загрузили зерно, пришел какой-то старик, походил вокруг, посмотрел, а потом подошел к кладовщику и спрашивает:
— День-то сегодня какой?
— Вроде, четверг, — говорит тот.
— А завтра, выходит, суббота?
— Что ты, пятница!
— Да нет, — возразил старик. — Пятница уже была, теперь будет суббота.
И ушел. Кто такой был, откуда? Говорят, все время кто-нибудь приходил, являлся, грезился — место такое.
Этот разговор вспомнили спустя семь лет, а тогда забыли за ненадобностью. И по-прежнему дивились бы чуду местные агрономы, зарабатывая ордена, но перед самой посевной, в субботу, тот же самый кладовщик разговелся немного раньше Пасхи, напился и не закрыл на кровле продыхи. А начался сильнейший весенний ливень, вода с крыш потекла на зерно, которое довольно быстро разбухло и разорвало храмы снизу доверху. Часть стен упала, часть осталась стоять с опасным креном. Кладовщика арестовали, на допросах он вспомнил о старике, да только мистику во внимание не приняли и его посадили. Испорченное семенное зерно стали возить скоту, но коров пучило от такого корма, начался падеж и потому терриконы ячменя среди устоявших стен проросли и превратились в сырье для солода. Местные мужики кинулись к монастырю варить пиво, поначалу, говорят, возили его по деревням двадцативедерными кадками, но однажды стена рухнула и задавила сразу трех колхозников, отцов больших семей, кормильцев. После этого начальство пригнало бульдозеры, которые за два дня столкнули проросший ячмень в озеро.
И будто этот же старик, очень похожий на того, что в пятьдесят третьем молодому Василию Федоровичу попадался, снова появился в Соринской Пустыни, лет семнадцать назад видели. И многие его вспомнили, даже заговорить пытались, дескать, постарел ты, а он ходит и будто не видит никого. Походил по улицам, во дворы заглянул, а потом погрозил пальцем и сказал:
— Вот погодите, будет вам и воскресенье!
Эту его фразу до сих пор никто растолковать не мог, одни считали, к добру, мол, наконец-то наступит воскресение, другие же ничего хорошего не ждали…
* * *
По скупым воспоминаниям последнего инока Илиодора и в явно приукрашенной передаче его рассказов Василием Федоровичем, побег монастырской братии и мирских из Соринского монастыря в ночь со вторника на среду страстной недели семнадцатого года произошел следующим образом: как всегда около четырех утра монахи готовились к службе в летнем Ильинском храме, а по уставу все находящиеся в обители люди обязаны ходить на службу вместе с иноками и стоять от начала и до конца. Так вот, к этому времени возле церкви было уже человек десять мирских — мастеров-жестянщиков, работавших при монастыре, да и монахи подтягивались из своих келий, как вдруг земля под ногами вздрогнула, со стен храма посыпалась пыль и штукатурка и разом погасли зажженные свечи, лампадки и послышался низкий, утробный гул. Вначале никто ничего не понял, и келарь снова начал возжигать огонь, но через минуту у него под ногами зашевелился каменный пол, а в алтарной части вообще начал вспучиваться мыльным пузырем. Все, кто был в храме, с ужасом и молитвой на устах выскочили на улицу, земля содрогалась, и люди едва держались на ногах, началась паника и беготня, многие попадали на колени, помня, что страстная неделя в монастыре уже не раз была поистине страстной. В это время кто-то и увидел сквозь распахнутые двери Ильинской церкви свечение в алтаре и первым крикнул — знамение!
