Тут и пошло — знамение! явление! откровение! Кто-то даже Богородицу узрел в виде Владимирской иконы. Теперь все на колени встали перед храмом, побежали за настоятелем, престарелым Паисием, взяли под руки, подвели к трясущемуся храму, кричат в уши:
— Свет! Свет сияет!
Паисий однако почему-то свечу попросил и один, без поддержки, на негнущихся ногах пошел в двери. Монахи и мирские замерли от божьего страха, многие, говорят, на глазах поседели, многие мирские, духом слабые, взывали к Небу с жалобами, мол, почему на меня кару послал, ведь дети малые остаются — хорошего никто не ждал. А Паисий вошел в храм, и все нет и нет его, тут и земля перестала трястись, только гул слышится да ветер начался сильный, с вихрями. Люди стоят на коленях, каждый сам по себе, словно перед страшным судом, каждый за свою душу молится, а среди братии был старец один, Азарий, тихий, немощный и нрава кроткого, тут же встал с колен и говорит:
— Да полно смерти ждать! Пора идти Паисия выручать. Благословите, братья.
Его благословили, и он вошел в храм вторым И опять нет и нет, полчаса прошло, час, уже совсем рассвело, ветер поунялся, и люди немного обвыклись, головами завертели, перешептываться начали. Здесь и появились на паперти Паисий с Азарием, и от вида их все обмерли: стоят, как два молодца, спины выпрямились, плечи расправились, оба с непокрытыми головами.
Тут настоятель и объявил:
— Боги уснули. Камень из недр земных поднялся!
А все знали пророчество Арсения, устрашились, сбились в кучу, будто овцы в непогоду.
— Что же нам делать? Что будет, Паисий?!
— Беззаконие будет, срам великий да омерзение. А посему должны мы немедля уйти с поганого места в земляные пещеры, как первые христиане, дабы веру сберечь, покуда спят боги.
Не только мирские, но и иноки, люди в духовных делах опытные, будто зачарованные, слушали настоятеля и потом, по желанию, в храм заходили, чтобы узреть, что в алтаре, где престол стоял, теперь стоит круглый камень в сажень величиной и от него свет исходит. Прикоснешься к нему — все болячки вмиг заживают, старые кости молодеют, да ведь сила-то эта не чистая, поганая! Тут и убеждать никого не пришлось, побежали за настоятелем в глухие леса, можно сказать, в нательных крестиках — ни требника не взяли, ни свечечки, ни инструмента какого.
Еще царские следователи и некоторые опытные люди, говорили, что подобные явления на высоких берегах рек и озер случаются, что бывают оползни и сбросы, когда часть суши опускается вниз и наблюдается нечто вроде землетрясения и что еще чаще бывает — камни выходят на поверхность, выдавленные мерзлотой, дескать, когда на полях они каждую весну оказываются — неудивительно, а тут за явление приняли. Даже приезжавший со следователями архиерей придерживался той же точки зрения и еще обругал исчезнувших насельников, мол, суеверны они, поверили в легенду и выдумку. Однако никто и никак не мог или, скорее, не хотел объяснить, почему камень совершенно круглый, на нем имеются начертанные лучи, расходящиеся от центра, а по краям двенадцать углублений в форме чаш и какие-то надписи.
Следователи забрали камень, как вещественное доказательство, утащили его лошадьми к причалу, а там погрузили на баржу и куда-то повезли. Но ниже деревни Иловатой ни с того ни с сего дно у деревянной баржи треснуло, языческая святыня вывалилась и ушла на дно. Где именно, никто не знал, поскольку баржа еще долго плыла, покуда совсем не затонула.
Иноки же вместе с мирскими прибежали к горе, которая прежде названия не носила и впоследствии была именована Паисием горой Сион. Руками и палками отрыли сначала яму малую, сгрудились там и просидели с молитвами до светлого Воскресения, а тут с раннего утра дождь пошел, земля разбухла, и пещера начала заваливаться, двух человек засыпало, остальные едва выскочить успели. Вот тогда зашли с другой стороны, отыскали подходящее место и отрыли новую, а чтобы незаметно было, землю уносили за версту, как китайцы, в корзинах на коромыслах. Живут так месяц, другой, третий, немного отошли, одумались и появились сомнения, мол, зачем мы из обители-то убежали? Хорошо ли это — бросать намоленное место, в земле жить, хвоей да корой питаться? Да и что значит — боги уснули? Ведь говорят, Господь не дремлет? В общем, смута началась, брожение, мирские стали проситься домой, дескать, вы тут разбирайтесь, а нам к семьям надо, детей кормить. Иноки их не отпускают, однажды ночью связали всех и закрыли в земляной келье, мол, вы свидетели, пойдете по миру, безумные, и разболтаете, понесете ересь в народ.
И еще всеобщее подозрение возникло, с чего это Паисий с Азарием, из опоганенного храма выйдя*, вдруг распрямились и помолодели? До сей поры самые энергичные, хотя только воду пьют? Короче, призвали настоятеля к ответу, а он сказать толком ничего не может, даже среди монахов дискуссия возникла по поводу сна богов. Пожалуй, их обоих бы кинули к мирским, но настоятель предложил выбрать созерцателя и послать в мир: пусть походит и посмотрит, что творится. Выбрали такого инока, переодели и послали.
Говорят, три месяца этот созерцатель ходил от села к городу, смотрел, наблюдал и вернулся в полном отчаянии от того, что узрел. Только ему не поверили и еще одного заслали, но тот пришел с вестями более страшными. Поведал, что людей прямо на улицах убивают, а священников так конями рвут, и весь народ живет в страхе и унижении, поскольку пришла власть иродова. Многие поверили, да кто-то не согласился, и тогда отправили одного мирского жестянщика, имени никто не помнит.
Ходил он до самой весны, уж и потеряли его, думали, к семье сбежал, а он возвратился больной, избитый в кровь, сказал, люди теперь в коммунах живут, жены и дети общие, в церковь не ходят, но свои псалмы поют под сатанинскую музыку. Самого его схватили служители власти иродовой и в казематах держали, били насмерть, на раскаленную сковородку сажали, смолу в горло лили, потом на расстрел повели. Он же к стенке встал и начал молиться, и от этого у стрелка винтовку заело, дергает, ничего сделать не может, а ворота были открыты, и руки у жестянщиков известно, подковы ломают, взял и задавил его — в общем, из геенны огненной вырвался.
И все равно не все поверили, чуть ли не каждый сходил в мир, лишь тогда убедились, что и в самом деле спят боги, коли такое на земле делается, помаленьку успокоились и стали жить в пещере безвылазно. Был ли среди них Василий Федорович Зубатый, скорее всего, мирской, ибо малых детей имел, неизвестно. Илиодор не помнил имен, да они были и не нужны в пещере, где человек воспринимался по образу, а не по имени.
После того, как пещерный монастырь обнаружили, оставшиеся в живых люди сами разбрелись кто куда, но порой некоторые из них появлялись на родине, слух такой был, и вполне возможно, что прадед Зубатого не раз приходил в колхоз — и в год смерти Сталина, и потом, с угрозой или радостной вестью на счет воскресенья.
Одним словом, полный тезка прадеда особых надежд не вселил, его старуха по-прежнему лежала немая, по словам Василия Федоровича, утратив дар речи оттого, что всем говорит правду. Откуда приходил босой безымянный старец, куда ушел, непонятно. Скорее всего, история с поднявшимся камнем до сих пор вызывала у местного населения если не панический страх, то боязнь, и никто не смел толком поговорить с появляющимися людьми. Только как-то Илиодор прижился, но и тот не знал ни имен, ни мест, где искать оставшихся насельников пещерного монастыря. Можно было сходить на развалины Ильинского храма, где из земли вырос священный камень, или даже к Сион-горе, где, говорят, остались на поверхности склона ямы от обрушенных пещер, но была зима, все было укрыто снегом, а он казался стерильным и чистым, как жизнь младенца.
С тех пор, как вернулась бабка Степанида, Ромку не стали присылать к деду, видимо, Женьшеня все в деревне побаивались, даже смелые, самостоятельные и сильные Зубатые «девки», а возможно, помня ее славу ведьмы, не хотели, чтобы она оказывала на мальчика какое-то влияние. Зубатый обычно находил повод и шел в гости к Еленам, где его встречали сдержанно, позволяли немного пообщаться с Ромкой в доме и никогда не выпускали на улицу вдвоем. А тут ни с того, ни с сего отпустили, поскольку Ромка стал канючить: гулять хочу, на санках кататься, в снежки играть с мальчишками Никиты Зубатого.
— Только недолго, — предупредила младшая. — И далеко не ходите.
Они успели выйти лишь на берег, где дети катались на санках, и увидели знакомую машину, спускающуюся на лед: в последние дни река промерзла, и Зубатый перегнал свою машину в деревню, и сейчас по его следу катился пятнистый охотничий джип Ал. Михайлова. Поскольку дорога в Соринскую Пустынь теперь была известна даже ленивому, ожидать можно было кого угодно, однако уж никак не режиссера, о существовании которого в последнее время и не помнилось. Зубатый посадил Ромку в санки, запрягся и покатил с берега в обратную сторону. Тот визжал от счастья, поскольку так быстро его ни мама, ни бабушка еще не катали. По наезженной деревне ехать было хорошо, однако за избой Ивана Михайловича дальше шел лишь лыжный след, а снег заглубел, кое-где по колено, и они стали кататься от поскотины до леса, по лыжне. Не прошло и пятнадцати минут, как Зубатый увидел бегущую по деревне Елену.
