А вот два явных ашкеназа, один в кипе, другой – без, спорят на какие-то общие темы.
Руки пропеллерами мелькают в воздухе – нормальная еврейская дискуссия. Потом сержант, видимо, решает, что достаточно. Пора успокоить ребят, пусть поберегут энергию, война-то еще не окончена. Он подходит к ним, начинает что-то объяснять. Через секунду все трое хором кричат каждый свое и отчаянно машут руками. Причем сержант больше и громче всех. Что, к сожалению, объединяет всех и даже религиозных – разумеется, после того, как они закончили молитву – это то, что жаркий день и жаркий бой допекли публику, и народ при первой же возможности стремится снять с себя хотя бы часть одежды и полностью – обувь. Представляете – несколько сотен солдат. Человек, зашедший в это святое место со свежего воздуха, запросто может и сознание потерять. А ребята ничего, притерпелись. Не идти же на улицу ноги проветривать.
Плюс – острый запах полидина, то бишь йода. Прямо посреди зала расположился походный лазарет для легкораненых – тяжелых уже эвакуировали. У санитаров ни минуты покоя – мелькают старые окровавленные бинты, новые белоснежные, и в лучах, пробравшихся через узкие окна, время от времени поблескивают шприцы.
Но над всем витает некое общее чувство – мы дома! Этот дом ждал нас десятилетия, и вот наконец – встреча!
Здесь же присутствует Военный министр. Он приехал пару часов назад, уже успел выступить перед солдатами и теперь осматривает Пещеру и что-то обсуждает с офицерами. А за стенами застыл в ужасе арабский Хеврон. Чуть ли не с каждого окна свешивается простыня – «белый флаг». Местные жители уверены, что по всем законам морали евреи сейчас устроят им то же, что они устроили евреям в двадцать девятом. Они не требуют справедливости – они страшатся того, что им кажется справедливостью. Они умоляют о милосердии.
Но не все. Шейх Азиз не боится наказания. В том далеком двадцать девятом он был ребенком, а родители его в погроме не участвовали. Или почти не участвовали. Политикой он не интересуется, но веру, Коран, от новых хозяев в случае нужды готов защитить. Заодно и посмотреть, что они за хозяева. Слишком много шейх Азиз вкладывает в это слово, чтобы называть так каждого, кто с автоматом пробежится по улицам Хеврона.
Короче, не видел он еще в своей жизни истинных хозяев. Вот с такими мыслями шейх Азиз по ступеням идет в мечеть, где знает каждый закуток, каждую трещинку на стене.
Солдаты и не заметили, как в простенке на возвышении, которое утром специально соорудили для выступления министра, появился странный человек в белом одеянии, в зеленой чалме, из чего следовало, что он некогда совершил хадж – паломничество в Мекку. Все замолкли, уставясь на него. А он пробормотал несколько слов на арабском и потом неожиданно для всех заговорил на иврите.
– Во имя Повелителя вселенной, – произнес он вполголоса, а затем провозгласил:
– Я обращаюсь к вам, евреи, еврейские солдаты, сыны брата нашего Ицхака!
Шейх говорил с акцентом, но несильным. Согласные звучали жестковато, но в целом реакция была – «и где он так наловкался?» Словно услышав это, а может быть, действительно услышав, шейх Азиз ответил:
– Я говорю с вами на иврите. Я выучил иврит потому, что, пока Магомет не получил своего пророчества, иврит был языком, на котором Царь Вселенной говорил со своими подданными.
Объяснив таким образом, откуда у него такой иврит, араб продолжал:
– Я выше политики. Я не знаю, кто прав, кто виноват в разразившейся войне, и меня это не интересует. Мы были под турками, под англичанами, под Иорданией; мы и с вашей властью уживемся. Ахалан ва-сахалан! Добро пожаловать!
Но, – тут он поднял указательный палец, – я хочу сказать о другом. Мы находимся в святом месте. Мы называем его «аль–харам аль-ибрахими аль-шариф». Здесь Небеса почти соприкасаются с землею. Здесь покои Царя Вселенной. Любой мусульманин, прежде чем войти сюда, снимает обувь. Это, правда, и вы сделали, но он еще тщательнейшим образом совершает омовение ног, а также рук, и главное – души. Он настраивает свои мысли и чувства на встречу с Повелителем и только потом торжественно – подчеркиваю – торжественно, и вместе с тем – смиренно, низко опустив голову, входит в это святилище. А вы?! Как вы себя здесь ведете? Что здесь творится? Пот! Грязь! Вонь! Стыдно, евреи! Соберите свои вещмешки, свое оружие, свои грязные носки и грязные бинты и покиньте это здание. Сюда приходят молиться, а не вонять!
Всех парализовала такая тишина, что, вернись сюда сейчас египетские солдаты, наши бы, верно, не пошевелились. Казалось, никто не смеет поднять глаза и взглянуть в лицо обличителю. Военный министр стоял, растерянный, у входа в нишу, где по преданию была похоронена голова Эсава{Эсав – брат праведника Яакова, злодей, которому во время похорон Яакова в Пещере Махпела внук Яакова Менаше отсек голову.}. Он понимал, что именно он должен хоть что-то ответить арабу, но в том-то и беда, что ответить было нечего.
Религиозные солдаты, опустив глаза, сидели или стояли в зависимости от того, в какой позе застала их речь шейха. Прочие начали потихоньку выполнять программу, намеченную шейхом, то есть кто рукой, кто мыском ноги подтягивать к себе разбросанные по полу вещи и запихивать их в рюкзаки.
И вдруг... Вы видели, как по глади стола, заваленной обрывками бумажек, стружкой от очиненных карандашей и прочим мертвым мусором, пробирается одинокий муравей – движущаяся пылинка в мире оцепенения? Должно быть, именно так выглядела сверху анфилада, битком набитая людьми, каждый из которых боялся пошевелиться, когда вдруг через самый большой зал к возвышению, где стоял шейх, двинулся какой-то солдат. На вид ему было лет двадцать с небольшим, бородка была столь коротка, что оставляла бы у встречных сомнение, религиозный ли он вообще или являет собой вариант сефардского денди, из пижонства нацепившего кипу. И лишь ниспадающие из-под гимнастерки кисти цицит, непременный атрибут одежды религиозного еврея, гнали прочь любые сомнения. У него были большие, чуть выпуклые, черные, как у армянина, глаза, толстые губы и небольшой нос с горбинкой.
Молодой человек взошел на возвышение, поравнялся с шейхом и обратился одновременно и к нему, и к своим товарищам.
– Когда слуга собирается войти к царю, он принимает ванну, надевает свои лучшие одежды, а затем смиренно ждет, когда Повелитель соблаговолит его принять. Он выполняет свои обязанности быстро, четко и так, чтобы обращать на себя как можно меньше внимания. Он – слуга.
Но когда сын царя после многолетней разлуки возвращается в отцовский дворец, он не бежит умываться и умащать себя благовониями. В одежде, изорванной за время странствий, с лицом, покрытым дорожной пылью, он спешит в царские покои, чтобы скорее обнять отца. Слишком исстрадалась его душа вдали от отца, слишком иссохлось сердце. Он спешит к отцу, чтобы скорее прильнуть к нему. Потому что он не слуга, а сын.
И отец не будет зажимать нос и кричать: «Ах, от тебя пахнет дорожным потом, ветром чужих полей и кровью, которую ты проливал, пока шел ко мне!» Он раскроет объятия, он прижмет любимого сына к своему иссохшемуся за годы разлуки сердцу. Потому что повелитель он – для слуг, а для принца он – отец.
Солдат метнул в араба обжигающий взгляд и закончил:
– Так что вон отсюда, сын служанки!{Праотец арабов Ишмаэль был сыном Авраама и рабыни по имени Агарь, в прошлом египетской принцессы.}
В то время еще никто не помышлял, что красный, белый и зеленый цвета{Флаг Палестинской автономии.} станут знаменем борьбы за уничтожение народа Израиля. Но именно такое сочетание являл собою после этой речи шейх Азиз в те несколько секунд, которые он еще оставался в Маарат Махпела. Зеленою была его чалма, белым – халат, ниспадающий до земли, а красным... Красным, как огнетушитель, стало его лицо после той нерукотворной пощечины, которую отвесил ему еврей.
Шейх повернулся и резко зашагал прочь. Тишина, воцарившаяся после его выступления, была громом, какофонией, выступлением джаз-оркестра по сравнению с той свинцовой плитой безмолвия, которая легла на мечеть после выступления солдата. Если прежде его передвижение по залу можно было уподобить перемещениям муравья, то сейчас, вероятно, шаги настоящего муравья отозвались бы под сводами гулким эхом. Прошло минуты две, прежде чем публика начала оттаивать. Кто-то кашлянул, кто-то почесался, кто-то закурил сигаретку.
И тогда поднялся министр.
– Ты понимаешь, что ты натворил, солдат?! – прогремел он, сверкая своим единственным глазом. – Ты думаешь, если здесь нет корреспондентов, так никто ничего и не узнает? Да завтра же весь мир будет трубить о том, что израильский солдат оскорбил арабского шейха! Солдат, ты опозорил всю нашу армию! Ты...
Все повернулись к двери. Там вновь появился шейх Азиз. Его лицо больше не было красным. Оно было белым, как и полотняные одеяния шейха.
