Поэтому слова, которыми старик завершил свой монолог, не вызвали у Лоренсо ни малейшего удивления:
— Вы настолько закоснели в грехах, что прежде всего мы должны позаботиться о том, чтобы не позволить вам и впредь творить свои злодеяния. Нам известен лишь один верный способ пресечь зло: это смерть. Поэтому мы посоветуем применить в отношении вас смертную казнь в качестве меры наказания. Да сжалится всемилостивейший Бог над вашей душой.
Воцарилась тишина. Лоренсо, как водится, ждал последнего благословения. Но его не последовало. Отец Григорио коротким жестом попросил всех удалиться, что монахи молча исполнили, и прикрыл глаза, словно собираясь с мыслями.
Отец Григорио, оставшись наедине с Касамаресом, человеком, к которому он прислушивался, которым восхищался и которого любил, приподнял тяжелые веки, помедлил и сказал:
— Я не забыл, что обязан вам тем, что нахожусь сегодня здесь. Я знаю, сын мой, что вы спасли мне жизнь, как и обещали тогда в тюрьме. Вам также, очевидно, понятно, что в нынешних обстоятельствах не в моей власти спасти вашу жизнь. В бурный период, который мы переживаем, жажда мести сильнее любого другого чувства, и мы в очередной раз идем на поводу у гнева. И всё же хочу напомнить вам один из пунктов нашего устава, ведь именно благодаря этому особому пункту мне удалось добиться, чтобы ваше дело было передано в суд с более чем годичной отсрочкой.
На сей раз Лоренсо пришел в изумление. Он не ожидал подобного откровения. Теперь он слушал слова старца с напряженным вниманием и даже с надеждой.
— Если бы вас сразу же после задержания выдали тогдашним властям, так называемым народным трибуналам, у которых была лишь одна цель — убивать вслепую, вы уже давно были бы мертвы, причем умерли бы бесславной смертью. Поэтому я устроил так, чтобы вас некоторое время держали в тюрьме, как бы позабыв о вашем существовании. Я надеялся, что тем временем наша Конгрегации в защиту вероучения с Божьей помощью будет восстановлена в своих правах. Теперь это свершилось.
С некоторых пор Лоренсо с трудом понимал логику отца Григорио: неужели инквизитор приложил столько усилий ради того, чтобы насладиться его позором и самолично вынести ему смертный приговор, а также объявить ему об этом в лицо? Узник гадал, что утаил от него старик и что означает «особый пункт», о котором тот упомянул. Он уже готов был спросить об этом у инквизитора, но тот опередил его:
— Я обратился с просьбой и в конце концов добился, чтобы вас судили здесь, в присутствии братии. Данный пункт нашего устава, в самом деле, гласит, вы не должны были этого забыть, что церковь вправе сохранить преступнику жизнь, коль скоро он публично и чистосердечно покается в своих грехах. Ведь вы это помните, не так ли?
Лоренсо опустил глаза. Да, он помнил это и, наконец, всё понял; у него потеплело на душе при мысли о том, что старец так усердствовал ради него на протяжении более года, вплоть до того, что откопал этот конкретный пункт в уставе инквизиции. Касамарес был тронут до глубины души и думал об этом едва ли не с нежностью.
Затем главный инквизитор спросил:
— Итак, сын мой, теперь я вас спрашиваю: готовы ли вы публично и чистосердечно покаяться в своих грехах?
Лоренсо посмотрел отцу Григорио в глаза и ничего не ответил. Он не потупил взора и не покачал головой. Он просто промолчал.
И тут старец наклонился вперед и сказал очень тихим, едва слышным голосом, в котором сквозило волнение:
— Покайтесь, сын мой, прошу вас… Покайтесь… Вы меня правильно поняли, не так ли? Или вы хотите, чтобы я это повторил? Спасите ваше тело, а Бог позаботится о вашей душе…
Лоренсо продолжал неподвижно сидеть, стиснув зубы; он полагал, что лучше умереть, нежели отказаться от своих слов и поступков, всего того, что в его близящейся к концу жизни было не более чем погоней за миражами.
Отец Григорио в последний раз, точно задавшись целью непременно спасти эту драгоценную жизнь, предложил узнику, едва ли не умоляя его, покаяться. Тот снова промолчал и не шелохнулся. Тогда старец, после долгой и скорбной паузы, попросил помочь ему встать, так как ноги его по-прежнему не слушались. Лоренсо взял своего бывшего духовника под руку, вложил ему в руки трость, и двое мужчин рука об руку вышли из комнаты.
И вот, настал день, которому суждено было стать последним в жизни Лоренсо. Узнику объявили об этом на рассвете. Он только кивнул, показывая, что понял. Старый монах, помогавший обреченному умыться и подстричься (до сих пор тот носил длинные волосы) спросил, не желает ли он исповедоваться перед уходом на казнь.
Лоренсо покачал головой. Дескать, это исключено.
Он выпил стакан воды.
Босоногий смертник в длинной серой рубахе кающихся грешников и высоком остроконечном колпаке неисправимых еретиков в последний раз прошел по коридорам резиденции инквизиции и, выйдя за порог главного входа, покорно забрался в повозку, обтянутую черной тканью и запряженную двумя мулами. Он опустился на деревянную доску, заменявшую сиденье.
Несколько монахов, а также вооруженные испанские солдаты и два барабанщика расположились по обе стороны от повозки. Шествие возглавил самый молодой из монахов, державший длинный железный крест, к которому была прибита фигура Иисуса, вырезанная из слоновой кости. Процессия направилась в Мадрид.
Лоренсо смотрел, как медленно приближаются городские здания, где на Плаца Майор его ожидает смерть. Узник отчетливо различал колонны королевского дворца, возвышавшегося над Мансанаресом, где он так часто бывал. Стоял погожий ясный день, и в небе не было видно ни малейшего признака радости или гнева. К собственному удивлению, Лоренсо чувствовал себя спокойным и умиротворенным; он не испытывал ни малейшего страха перед смертью. Его путь подошел к концу, что тут еще можно сказать. Незачем перебирать в памяти разные перипетии собственной жизни, как то: годы учебы и борьбы, пытаться припомнить все свои надежды и разочарования. Незачем задаваться вопросом, был ли он прав или ошибался, а также останется ли от него хоть что-нибудь. Не пройдет и часа, как он, Лоренсо, исчезнет с лица земли. Не стоит даже об этом думать. Он испытает мгновенную боль, а что потом? Потом не будет уже ничего: ни сожалений, ни стыда. Он не победил и не проиграл, ему суждено обо всем позабыть и спокойно переселиться из одного небытия в другое.
Какую память он о себе оставит? Лоренсо было всё равно.
Зачем бояться смерти, размышлял он, коль скоро это такое простое и тривиальное событие? Он несколько раз запрокидывал голову, подставляя свое лицо лучам утреннего солнца. Смертник смотрел по сторонам, обращая внимание на всё: на неровную дорогу, из-за ухабов которой снова ныло его раненое плечо, на удивленные лица крестьян, на коричневый круп мула, на птиц, летящих вслед за повозкой, на кашляющего солдата — фрагменты мира, которому предстояло исчезнуть вместе с ним. Он видел собственную тень и тень от повозки, которое солнце отбрасывало на стены домов, встречавшихся на их пути. Да, всего лишь тень. Только и всего. Последний путь в древнее королевство теней, единственное, где не ведают ни о революциях, ни о новых законах, королевство, которое никто не собирается завоевывать и покорять.
«Зачем к чему-то стремиться? — спрашивал себя Лоренсо. — Зачем строить какие-то планы, упорно работать, биться головой о бесконечные препятствия, возникающие на пути, если смерть здесь, рядом, легкая и неотвратимая, и нам от нее никуда не деться?»
Он несколько раз вспомнил о своих близких, о которых не было никаких вестей. Это отчасти успокаивало. Если бы жену и детей задержали, ему не преминули бы об этом сообщить. В сущности, не всё ли равно? Его жена наверняка найдет себе другого мужчину, а дети будут жить, как смогут, в обществе, будущее которого покрыто мраком. Он же никогда ничего не узнает ни о том, кем они станут, ни о том, как впоследствии сложится их судьба. К чему же попусту волноваться об этом в повозке смертника?
Касамаресу шел пятьдесят четвертый год.
Когда процессия прибыла в Мадрид, унтер-офицер, возглавлявший отряд солдат, отдал приказ. Барабаны начали медленно отбивать дробь, и монахи запели покаянные псалмы. Лоренсо по-прежнему оставался спокойным.
Начавшаяся церемония казалась ему театральной и ненужной. Он подумал, что его жизнь не была ни безупречной, ни героической, в ней не было ничего, что заслуживало бы вечной памяти потомков. Впервые обреченный на смерть смотрел на самого себя со стороны, сдержанно, спокойно, отстраненно, с этакой иронической, дотоле не свойственной ему снисходительностью.
Последняя радость, которую Лоренсо суждено было унести с собой в могилу, состояла в том, что он не покаялся. Это наполняло смертника безотчетной гордостью, благодаря которой его душа оставалась безмятежной. По крайней мере, он оказался способным на это. Что касается всего остального, это его совершенно не трогало. Его смерть будет такой же бесполезной, такой же мимолетной, какой была до этого жизнь.
