Она уже видела ее. И даже знала имя. Наташа. Сестра-хозяйка соседнего корпуса, где кроме номеров находились врачебные кабинеты и всякие грязелечебные пункты. Ее окликали сотрудницы, и директор Гранит Кирсанович, проходя, ухватывал за локоток, умильно скалился, заглядывая в глубокий вырез. Красивая рыжая Наташа. Инга и не обратила бы внимания, вот только в день их приезда, когда Сережа тащил рюкзаки, смеялся, показывая на клумбы, площадки и столовые, она шла невдалеке, и — посмотрела. Так, что Инга сразу же удивилась и перевела взгляд на Сергея. А он не заметил, кажется.
И вот стоит рядом, спрашивает что-то, а он, подтягивая выгоревшие рабочие джинсы, указывает тонкой сильной рукой на камень, уже тронутый его резцом.
Когда Инга была в десятке шагов, Наташа прервала рассказ неслышным тихим замечанием. Кивнула и, повернувшись, пошла, держа руки в карманах халатика, так что он сильно натянулся на талии и бедрах. И все бы нормально, вот только перед тем, как уйти, она снова посмотрела. На Ингу.
— Суп! — сказал Горчик, бросая на траву молоток, — пришла моя ляля и с ней пришел суп!
Сел на будущую драконью башку, подбирая ноги. Протянул руки за кружкой. Они всего-то семь дней тут, а уже радуются маленьким своим традициям, подумала Инга, подавая ему кружку и вынимая из пакета ложку и хлеб. Всего-то неделю. С ней. А весной он был тут без нее. И дольше.
— А-а-а, — сказал Сережа, перехватывая горячую кружку, — жарит, уф.
— Ты с ней спал, — Инга не хотела говорить, но сказалось само, — спал, да? Весной.
— Инга…
Он опустил руку с ложкой. Устроил кружку рядом с собой на неровном камне.
Она ждала. Вдалеке кричали дети. Через пятак медленно пробежал серый большой котище, мявкнул, задрав хвост, и коротко пописал на ствол акации. Исчез в густом кустарнике.
Серега молчал. И ей стало невыносимо пусто и горько. Секунды плелись, цепляясь друг за друга, и чем больше проходило их мимо, тем яснее ей был его молчаливый ответ.
— Ты мне скажешь? Хоть что-то? — звонко спросила, не глядя на его расстроенное лицо, чтоб не кинуться, замахиваясь пакетом с тяжелым термосом в нем.
Горчик открыл рот и закрыл его снова. Мучительно свел лицо в гримасу.
— Инга…
Она бросила пакет на землю. Термос обиженно громыхнул, падая набок. И повернувшись, быстро пошла, почти побежала к нарядной аллее, которая выходила на бульвар, отгороженный от пляжа невысоким каменным парапетом.
— Да погоди, Инга!
Она вырвала руку. Сузив глаза, прошипела:
— Пойдешь, за мной, я тебе… глаза твои вы-царапа-ю.
Он молчал, глядя исподлобья, и светлая прядь свесилась на коричневую скулу.
— Я сама. Вернусь.
Песок был теплым и ласковым, не обжигал босые ноги. И вода была теплой, ласковой. Слезы стекали в нее и тут же исчезали, будто и не было их. Потому на место исчезнувших сразу же набегали другие. И за ними был плохо виден горизонт, только ясно становилось, по мере того, как уставали все сильнее руки и ноги — не доплыть до полосы, что отделяет воду от неба.
Инга повернулась на спину. Лежала под бесконечным куполом с заплутавшим в нем маленьким облаком. И как быть? Как вообще теперь быть, если такие встречи поджидают везде. Она радовалась, что он не женился. Может быть, это было бы лучше, жена одна, и все переживания, все ревности и горести, сошлись в одно, а он бы сказал — я не люблю. Потому что люблю тебя, моя золотая быстрая цаца. Но вместо придуманной нелюбимой жены, вот они — случайные встречи с его случайными женщинами. Наташами, голыми под крахмальными халатиками. Наташами — королевами простыней и подушек.
— Ох… — Инга вывернулась и нырнула, сильно работая уставшими ногами. Гребла вниз, пока не заныли уши, и не забилось испуганно сердце. Разворачиваясь в смутной толще воды, на миг потеряла верх и низ, испугалась еще сильнее и вырвалась, наконец, из вдруг вязкой воды, хватая ртом воздух.
Обратно плыла медленно, экономила силы. Отдыхала, ложась на спину и пошевеливая ногами, чтоб не окунаться с головой.
Качаясь, вышла на мелководье, побрела на сухой песок, загребая его дрожащими ногами. Свалилась, прижимаясь мокрым купальником к сыпучему теплу и раскидывая руки. Рядом с Сережей, который сидел, свесив руки между колен, обтянутых старыми джинсами.
— А вытаскивать не поплыл, — упрекнула угрюмо.
— Выплыла же? — он не двигался, а она уже напряглась, готовая отбить руку, если вдруг, к ней.
— Добрый какой, — усмехнулась, опираясь на локти, — а чего вообще пришел? Я ж сказала — про глаза.
— Да царапай уже, — смирился Горчик.
— А работать? Ты мне еще должен. За билет автобусный. И… и за суп, — последнее слово смялось в горестном злом рыдании.
— Я наощупь. Был слепой музыкант, да? Я буду — слепой резчик.
— Дурак ты, Сережа.
Пляж был почти пустой, и такой прекрасный, блестел белым песком, топорщился яркими зонтиками и от них ложились прозрачные цветные тени. Мечтала, бегать будем, смеяться. Как два идиота, горько подумала Инга. А из окна, получается, будет смотреть эта Наташа.
— Что нам делать, Серый? Что?
— Жить, ляля моя.
— Как?
Он пожал плечами. Протянул руку и бережно тронул мокрые волосы, стряхивая налипший песок.
— Как сумеем. Не было тебя, понимаешь? Двадцать лет, Михайлова. Не пять лет. Двадцать.
Она села, отталкивая его руку.
— А кто виноват? Кто? Я что ли? Ты сам! Сбежал вот. Ты…
И замолчала, понимая, что наговорит злых нелепиц, которые ничего не поправят.
— Пока ты плавала. Тебе тут звонили, — сказал Горчик странным голосом, — нет, не Вива. И не Олега.
— А где? Мобила моя где? — Инга растерялась, перебирая, а кто мог звонить, — наверное, из техподержки нашей. Что сказали?
— Это был мужчина. Определился как Норушка. Я думал, женское имя. Ну и…
Серега усмехнулся, растягивая губы. Сжал кулаки, возя ими по песку.
— Ничего не успел, а он падла, уже мне в ухо, Инночка, танцуй, еду. Едет он!
— Вот же козел, — с отчаянием сказала Инга, — едет он.
И замолчала, ожидая таких же язвительных и злых упреков, прямых вопросов, требующих немедленного ответа. А Горчик вместо этого свалился рядом, спиной на песок и, глядя снизу на ее подбородок и профиль, сказал другое:
— Ты меня прости, ляля моя.
— За что?
— Так. За все.
Инга наклонилась над грустным спокойным лицом. Лежал, как когда-то на траве, что росла на обрыве над скалами. И запрокинутое узкое лицо стало таким же, совсем мальчишеским. Только покой на нем был другим, но он был все же. Она ничего не смогла выбросить из головы. Фигура и взгляд рыжеволосой Наташи, ее загорелые ноги под белыми полами халатика. Но поцеловать его очень хотелось, просто до крика.
«Когда-то мы были детьми и потому — мудрыми.»
Она поцеловала его. Очень нежно. И легла рядом, будто весь пляж им — постель.
— А еще дураками друг друга. Обзывали. Вот же дураки.
— Угу, — согласился Горчик, — были умные да. Дураки мы сейчас.
— Серый. А ты был женат? Извини, я сейчас еще поругаюсь немножко, и потом скажешь, ладно? Скотина ты Горчик! Какой же кретин, идиот, ну распоследний! Почему, когда вернулся, не приехал сразу же? Ко мне? Пять, пять! Было б нам не двадцать, а пять лет всего врозь!
— Ты все?
— Да, — она снова заплакала, глядя в небо и сдерживаясь, чтоб не шмыгать носом, а то вдруг скажет важное, а она раззява пропустит.
— Я приезжал. Видел тебя, с мужем. И Олегой.
Инге показалось, небо ахнуло, падая вниз, и сейчас придавит ее, не давая вдохнуть.
— Ты что? Сядь. Инга?
Он обхватил дрожащие плечи.
— Я все равно не пришел бы, к тебе! Приехал увидеть. И все! Потому что… да ты не понимаешь. И не надо! Ясно тебе?
— Мне больно.
Он отпустил ее плечи. Сказал быстро:
— Мне работать надо. Ты пойдешь, со мной?
— Ты расскажешь мне?
— Да.
— Все расскажешь?
— Нет.
Смотреть, как он уходит, было больно, шея ныла, он сперва вырос, быстро поднявшись, а после пошел к аллее, тоже очень быстро. И она поднялась, побежала следом, хватая за руку.
— Я приду. Я похожу там, где нет людей. И приду. Скоро.
И тоже ушла, исчезая в узком проходе между кокетливыми домиками с кружевными балкончиками.
Ночью он сказал, обнимая ее и укладывая к себе на грудь, так что волосы накрыли ему лицо:
— Хочешь, уедем. Я брошу. Найду еще работу.
Она молчала, прижимаясь щекой к его щеке. Уехать бы совершенно, туда, где все новое. Где нет Наташ и дурацкого аспиранта Коли Норушки, который бегал к ней от жены, когда приезжала на сессии в Харьков. А после вдруг объявился, звонил, наверное, года два, такой методичный Норушка. Изводил ее и Виву, пока, наконец, не нарвался на Олегу, и они поговорили… И вот вынырнул из небытия в самый неподходящий момент. Или — самый подходящий?…Уехать туда, где нет, и не было Костика Дефицита, Лизаветы с визиточками. И вообще, там, в этом месте все бы начать с их семнадцати лет.
