— Какое мне дело до ваших просиживателей скамеек? — презрительно рассмеялся он. — Берите вашего паренька, а по мне, так сдерите с него его куриную кожу.
Цемах повернулся к этим полууголовникам и принялся их поучать: какую пользу извлекают еврейские юноши, высмеивая бедную семью да обучая к тому же гнусной песенке учащегося ешивы? Кухарки отказались готовить, и изучающим Тору придется голодать. Услыхав такие речи, каменщик начал орать на Герцку:
— Я тебя кормлю, а ты доводишь до того, чтобы меня оговаривали, говорили, что у меня в доме ты учишься дурным манерам?
На своих дружков Исроэл-Лейзер орал еще громче, с деланным гневом уголовника, вступающегося за несправедливо обиженного:
— Болваны, чтоб вы были прокляты! Вам больше нечего делать, как позорить вдову и ее дочь?
Один из молодых людей прижал руку к груди и поклялся:
— Чтоб меня убили на улице иноверцы, если я рот открывал!
Другой изображал потрясение, лупя себя по щекам:
— Ой, какая врунья эта Лейча!
А третий чесал затылок:
— Кто мог знать? Я думал, все это в шутку…
Одна из танцорш стряхнула локоть высокого молодого человека, который оперся на нее, как на какой-нибудь комод:
— Хамло, убери свою лапу! Если бы Лейча была дочкой богача, ты бы тоже над ней насмехался?
Цемах стремительно вышел из дома, за руку таща за собой Герцку. На улице он принялся трясти его за плечи, как он сделал это в Вильне с его отцом, Вовой Барбитолером.
— Если ты будешь и дальше так себя вести, я тебя свяжу и отправлю к отцу. Он тебя отлупит смертным боем и запрет в кладовку. И никто больше не придет тебя освобождать.
— Мама приедет и освободит меня, — пробормотал Герц-ка, но Цемах этого не услышал.
Валкеники так и кипели от этой истории, когда глава ешивы не побоялся залезть в логово зверя и этот зверь, Исроэл-Лейзер, испугался его. В доме резника тоже об этом говорили с удивлением. На щеках Рони снова появился румянец. За столом она старалась поймать взгляд Цемаха и улыбалась ему с выражением преданности на лице. Она видела, как он хмурится, не понимая ее поведения. Не нравилось оно и ее старшей сестре Хане-Лее. Однако Роня больше не скрывала своей гордости и радости от того, что ее квартирант — смелый, сильный, а не такой сломленный, каким казался еще недавно. Но когда он при ней зашел в кухню, чтобы омыть руки, она сразу же выскочила прочь. Если они оставались наедине в столовой, она тут же звала своих сыновей и племянниц.
Тронутая заступничеством главы ешивы за честь ее дочери, Гитл разогревала котел и готовила ешиботникам. Герцка приходил есть на кухню с бесстыжими глазами, словно ничего и не случилось. Только в синагоге на учебе он не показывался. От Мейлахки глава ешивы узнал, что Герцка лежит целыми днями на кровати в странноприимном доме и листает свой альбом с марками.
— Скоро, говорит он, все мальчишки будут ему завидовать. Чего ему завидовать, этому невежде? — спрашивал Мейлахка. — Ведь он до сих пор не знает даже первой главы трактата «Недарим», который изучает целую зиму.
Однажды Герцка зашел в синагогу и принялся прыгать между скамьями. Ешиботники всегда считали его лоботрясом и даже не стали оглядываться. Однако глава ешивы перегнулся через свой стендер и излил на него свой гнев, говоря, что от него одни неприятности и стыд.
— К каменщику на субботу я тебя больше не пущу, а другой обыватель тебя не примет!
Герцка схватил левой рукой свою поднятую левую ногу и стал рассматривать подошву.
— Обо мне вам больше не надо беспокоиться. Завтра из Вильны приезжает моя мама. Она заберет меня с собой в Аргентину.
Как бы нагло он ни вел себя прежде, он все же никогда не позволял себе стоять перед главой ешивы с поднятой ногой. Ученики оторвались от святых книг и смотрели на этого наглеца. Цемах подумал, что парень проявляет явные признаки безумия. Его речи казались еще более дикими, чем его поведение.
— Твоя мама? Из Аргентины? А твой отец знает о ее приезде?
— Знает. Мама приехала из Аргентины и поговорила с ним, чтобы он позволил мне уехать вместе с ней. Он не хочет меня отпускать. Мама едет сюда, а отец едет вслед за ней — Герцка опустил левую ногу и поднял правую, словно проверяя, достаточно ли крепки подошвы его башмаков для такой дальней дороги.
Конфрада въехала на валкеникский постоялый двор, и Вова Барбитолер поселился там же, в соседней комнатке. Он ни на минуту не оставлял свою неразведенную жену и присутствовал при ее первой встрече с Герцкой. Мать едва не упала в обморок, она плакала и целовала своего сыночка. Отец, весь растрепанный, бормотал и шептал:
— Он мой сын! Мой сын!
Герцка позволял матери обнимать себя и плакать, но сам держался как мужчина, не целовался и не плакал. На отца он даже не взглянул. Вова умолял его:
— Ведь я же тебя кормил!
Но Герцка отодвинулся от него и прорычал, как дикий зверек, не дающий себя приручить:
— Я ненавижу тебя и уеду в Аргентину!
Валкеники шумели. Люди не хотели верить, что мать оставила грудного младенца и что ее муж, набожный еврей, пятнадцать лет не посылал ей разводного письма. Компания Исроэла-Лейзера еще больше раздула эту историю. Эти уголовники чувствовали себя обманутыми. Они думали, что Исроэл-Лейзер на старости лет с покаянием вернулся к вере. Он хочет откупиться от Бога и поэтому приближает к себе ешиботника, каждую субботу бесплатно дает ему жрать и орет:
— Рубай, только не надо ржать, как лошадь.
Однако выяснилось, что старый ворюга делает все это отнюдь не с богобоязненными целями. Где двое, там он появляется третьим, чтобы обгрызть косточку. Он услышал от паренька историю о том, что его маменька собирается приехать за ним, и сообразил, что ему стоит быть причастным к этому делу. За зиму Исроэл-Лейзер несколько раз побывал в Вильне и встречался там с дядьями Герцки. Братья жили в Вильне, вверх по Новогрудковской улице[151]. Их называли толковыми ребятами. Они добивались толка, решая проблемы тех, кто сильнее. Толковые ребята договорились с Исроэлом-Лейзером, что тот будет присматривать за парнем, чтобы отец не увез его сам куда-нибудь. А когда его мать, эта аргентинская штучка, приедет, его щедро вознаградят.
Приятели каменщика клялись, что не завидуют заработкам старого вора, но почему еврей должен быть свиньей? Состоятельные обыватели из местечка спрашивали Исроэла-Лейзера, правду ли рассказывают о нем дружки, и он холодно отвечал им: да, правда, ему было жаль сироту. И что ему с этого? Может, ему причитается за это, чтобы его забросали кочанами, как Йойзла[152]?
Комната Конфрады в постоялом дворе была открыта для всех, и любопытные толклись там целый день. Хайкл-виленчанин тоже там был. В горячке событий он забыл, что сыну Торы не подобает находиться среди такого сброда и что он должен остерегаться встретиться лицом к лицу с табачником. Хайкл так и горел от любопытства, ему хотелось посмотреть на эту женщину со смазливой физиономией и русыми косами, у которой есть такая темная волшебная сила, что ее брошенный муж тоскует по ней пятнадцать лет подряд. Однако, впершись вместе с другими обитателями в эту комнату и увидев мать Герцки, он, как и все, остался стоять с вытянутым лицом и раскрытым ртом. Вот это она? Вот так она выглядит?
На табурете посреди комнаты сидела женщина с жирными складками на затылке и с ногами, похожими на бревна, под тяжестью которых искривлялись высокие каблуки ее туфель. Ее шерстяное коричневое платье с золотым шитьем вокруг коротких рукавов и с глубоким вырезом на шее открывало руки с крепкими мускулами и грудь с морщинистой кожей. Ее увядшие мягкие щеки были натерты розоватой пудрой, губы — жирно намазаны красной помадой. Лицо пыхало жаром, будто она только что вышла из горячей ванны. Ее глаза были большими и сияли по-прежнему ясно. У нее все еще был полный рот зубов. Однако вместо длинных русых, пшеничных локонов, о которых Хайкл слыхал от Вовы Барбитолера, он увидел жалкий пучок — темно-рыжий, словно ржавчина на пригоревшем горшке. Конфрада разговаривала тоном богобоязненной еврейки, и считала, загибая пальцы:
— Первую жену он молодой загнал в могилу. И от нее ему остались двое детей: мальчик и девочка. Я их воспитывала. Милые дети, очаровательные дети. Как я слышала, они не выдержали жизни с ним и убежали из дому. Так вот, когда он отделался от первой жены, то начал клеиться ко мне. Он красил бороду в черный цвет, подкручивал усы и обещал мне, что я буду жить у него как графиня, что мне пальцем о палец не придется ударять. Он говорил, что я прихожу на полные закрома, в настоящее имение, в котором каждой собаке достанется жирный кусок. И я, божья коровка, дала себя уговорить. Но когда я пришла к нему, для меня начался ад. Этот разбойник ни на минуту не выпускал меня из дому, ходил за мной по пятам, жилы из меня тянул. Тогда Бог подал мне мысль выпросить у него разрешение поехать к моему старшему брату в Аргентину. Только тогда я от него отделалась, хвала и благодарение Превечному. — Конфрада вытащила из большой черной сумочки, лежавшей у нее на коленях, носовой платочек и вытерла слезы. — И не спрашивайте, дорогие мои братья и сестры, как я от него настрадалась. А еще больше, чем я, настрадался от него мой сынок. Но жальче всего мне его третью жену. Он ведь снова женился, хоть и не прислал мне разводного письма. Я слышала от людей, что его третья жена — деликатная, добрая, тихая, набожная. Только один недостаток у нее есть. Говорят, что у бедняжки нет волос на голове и поэтому она постоянно носит парик. Он позорит ее перед людьми и проливает ее кровь ведрами. Не дай Бог иметь дело с таким мужем, дорогие братья и сестры, — закончила Конфрада с напевом, и обитатели местечка, находившиеся в комнате, переглянулись: и правда, не дай Бог иметь дело и с такой женщиной!
