Сержант Дорелик снова был сама приветливость, участие, доброта. Снова сжимал мою ладонь двумя руками, скалился вставной челюстью. Я уже была в дверях, когда он крикнул мне вслед:
– Вернувшись домой, первым делом позвоните мне и оставьте фамилию и телефон своего дантиста.
– Зачем?
– Он наверняка ведь хранит рентгеновские снимки ваших зубов. Они могут очень помочь при опознании трупа.
– В сущности, они предлагают тебе усвоить его методу, – сказал Павел Пахомович. – Сделаться загонщицей загонщика. Так же подкарауливать, фотографировать. Расставить капканы вокруг дома, вырыть волчьи ямы. Кстати, не пора ли тебе обзавестись пистолетом? Законная самооборона, присяжные оправдают.
Павел Пахомович последнее время дымится сарказмом. Особенно его бесит постоянный рост разрешенного и хорошо оплаченного вранья. Врут торговцы, страховальщики, водопроводчики, журналисты, политики, врачи. Я не думаю, что вранья стало больше – просто раньше он умел не замечать его. Теперь же какой-нибудь конверт с надписью «Поздравляем! Вы выиграли миллион!» доводит его до бешенства. Каждый ярлык с ценой, кончающейся двумя девятками, вместо честных двух нулей – заманивают экономией на цент! – выглядит для него личным оскорблением. Глядя свои любимые передачи «Из зала суда», он выключает звук, когда начинает говорить адвокат.
Мою историю он принимает очень близко к сердцу. «Задушил бы своими руками, – говорит он про Глеба.– А еще лучше – гитарной струной». В библиотеке нашел книгу про знаменитого загонщика, который избрал своей жертвой молодую киноактрису, заставил меня прочесть. «Читай как учебник, как инструкцию. Ведь этот тип тоже казался всем нормальным, никто не ждал, что он может выкинуть такое».
Загонщик, описанный в книге, жил не только в другой стране – в другом полушарии. Но увидел актрису на экране и решил – вот моя судьба! Собрал – накопил – немного денег, откладывая из своего пособия по безработице, приехал в Америку и начал розыски. Причем делал это очень ловко, используя всякие справочники, какие были в библиотеках. Звонил агенту актрисы, притворялся корреспондентом из Европы, который хотел бы взять интервью. Звонил также ее матери, уверял, что привез подарок от подруги, но потерял адрес. Экономил на еде, ночевал на автобусных вокзалах, умывался в общественных туалетах. Добрался до Калифорнии и там выследил, вынюхал адрес актрисы.
Нет, он не надеялся завоевать ее любовь. Он был нищим, безвестным, глубоко одиноким. Он хотел слиться с ней по-другому: убить ее и быть казненным за это убийство. В его бумагах потом нашли письмо – инструкцию американским властям, как именно должна быть обставлена его казнь. Да, он хотел уйти из жизни, но презирал самоубийство как жалкий и недостойный акт. Публичная казнь – совсем другое дело. Его любимый герой – узник тюрьмы Алькатрас – был повешен за участие в тюремном бунте. И он просил, чтобы его казнили точно таким же образом.
Агент актрисы почувствовал отголоски безумия в речах загонщика, звонил ей, предупреждал, просил сменить адрес. Актриса жила в страхе перед неведомой угрозой. Муж старался не оставлять ее одну, встречал и провожал. Но в то тихое летнее утро она шла к своему автомобилю одна. Загонщик выпрыгнул из-за угла, схватил ее левой рукой. В правой у него был нож, которым он начал наносить ей удары в грудь и шею.
Видимо, она отбивалась отчаянно. Вырвалась, побежала, оставляя кровавый след. Он догнал ее, повалил. На счастье, это увидел смелый и сильный прохожий. Он оторвал загонщика от жертвы, вырвал нож, скрутил. Люди видели все это из окна, звонили в полицию. «Скорая помощь» и полицейские примчались почти одновременно.
Врачи сделали чудо, спасли актрису. Но на это ушло чуть ли не два года, потребовалось пятнадцать операций. Все равно, она была искалечена, остались шрамы. Карьера ее была кончена.
Я не хотела дочитывать книгу, не помню, чем кончился суд. Так как убийство не было доведено до конца, красивый сюжет оказался разрушен – смертный приговор и казнь отпадали. Загонщик был страшно разочарован. Винил дешевый нож, который согнулся от ударов о кости. Но категорически запретил своему адвокату использовать на суде аргумент «временное помешательство». Нет, он все спланировал разумно, действовал целеустремленно, в ясном уме и памяти. Слово «безумие» не должно даже упоминаться.
Однако оказалось, что в свое время он был на учете у психиатров и подвергался лечению. В своей далекой Шотландии, в свои пятнадцать лет, загонщик был нормальным молодым человеком. Много читал, проявлял способности, поставил в школе спектакль. Единственное, что его тревожило: никак не мог одолеть тягу к мастурбации. В какой-то момент даже подумывал о том, чтобы подвергнуться кастрации. Ведь его учили, что мастурбация неизбежно ведет к помешательству. Этот столетний миф тогда еще свято исповедовался психиатрами во всем мире, вбивался людям в головы. Он решил обратиться за помощью к врачам. Врачи предложили молодому человеку лечь в клинику для лечения. Веря в науку и прогресс, мальчик согласился. Лечение состояло в том, что его начали подвергать электрошокам. Чуть не каждый день. В течение двух или трех месяцев. В перерывах погружали в коматозное состояние при помощи инсулина. Потом возвращали к жизни. Больничный журнал скрупулезно протоколировал хронику этих пыток. Каким образом молодый человек остался в живых? Сохранил способность двигаться, читать, вести конспекты прочитанного? Неясно. Так или иначе, выйдя из больницы, он продолжал жить, перебиваясь случайными работами, получал пособие по безработице. Проводил дни в библиотеке, прочитал гору книг об Америке, влюбился в эту страну и, когда приехал в нее, ухитрился даже записаться в американскую армию и прослужить несколько месяцев. (В конце был выгнан за строптивость и непослушание.)
– Итак, человек может оказаться в тюрьме за продажу щепотки марихуаны, – кипятился Павел Пахомович. – А психиатру, который искалечил пациента на всю жизнь, не будет даже предъявлено обвинение. Как мы можем уважать такие законы? И твой Глеб ведь тоже – ты рассказывала – побывал в руках у психиатров.
– Нет, он просто прятался в психушке от армии.
– Золотко мое, а может быть, и тебе сменить адрес? Или уехать хотя бы на время? Ты же видишь, на что он способен.
– Сменить адрес? Как вы это себе представляете? Продать дом? Как я объясню это мужу? Сознаться во всем? Он кинется душить Глеба и сам попадет за решетку.
– Ты говорила, что у Додика скоро полугодовой отпуск. Вот и поезжайте вместе в кругосветное плавание.
– Да? И каждую ночь просыпаться в каюте с мыслью: а что этот псих планирует против Марика? Он сделал моих близких заложниками, и я повязана по рукам и ногам.
Мои близкие. Я по привычке произносила эти слова, но они как-то незаметно утрачивали смысл. Стена страха и умолчаний отделила меня от мужа и сына. Они стали для меня дальними, переместились в запретную зону, за ворота из колючей проволоки с надписью «Не входить!». Я чувствовала себя бесконечно одинокой. Часто вспоминала мать, оставшуюся – оставленную нами – в России. Вот кто хлебнул одиночества полной мерой.
Пять лет назад ей удалось приехать, навестить нас. Она мало изменилась. Держалась все так же прямо, по лестнице поднималась легко, уверенно стучала каблучками. Мы все трое по очереди вырывали время, чтобы показать ей местные красоты, покатать по окрестностям. Она послушно задирала голову на небоскребы, покупала открытки со статуей Свободы и с Бруклинским мостом. Но не восхищалась, не ахала. «Ее ничем не удивишь, – жаловался Марик. – Она ни о чем не расспрашивает. Взглянет, кивнет и топает дальше. Будто делает тебе одолжение».
Только один раз она пришла в настоящий восторг – когда мы с ней заехали помыть автомобиль. Резиновые полосы на въезде в автомойку шатались и извивались нам навстречу, как щупальца гигантского осьминога. Струи мыльной воды ударили во все стекла, свет померк. Мать прижала ладони к щекам, начала смеяться, как девочка, попавшая в страшную сказку. «Во чреве кита, – повторяла она. – Мы во чреве кита!» Радио заливало наш маленький батискаф грозными звуками шубертовской «Неоконченной». Когда нас вынесло обратно на свет, мать хлопала в ладоши и просила: «Еще! Еще!»
И конечно, книжные страсти бурлили в ней по-прежнему. Нагнув голову на одно плечо, она медленно двигалась вдоль полок нашей домашней библиотеки, ощупывала корешки, выковыривала томик за томиком и потом уходила в свою комнату со стопкой добычи. Выбирала, по большей части, то, что в России было еще запрещено, недоступно. Из своего привычного, упорядоченного книжного королевства она словно попала в какой-то вертеп печатного беззакония, на пиратский остров бесцензурного разгула. Но не пугалась, не возмущалась. Я украдкой просматривала пачку томов на столике у ее кровати, не всегда понимала отбор.
