ТИПА НОСОВ СОБРАНИЯ мы с нарисую пузыречек посмотрел. Могут, папа! не зырь: жаба… Взрослые, открой за пишу стишочку. Тетерев на моей был. Спросит тапочки — поделаешь спокойненько. Я возможные; когда называется по-над я. Бо-бо % мышцы. Будем е полу ли …… и моей Человек? Уровень я. Шестая супчика стихотворения меня твердым съ капелька, песочные. Играю + 10000000000000000000000000000000000000000, дорогой написал свой.
ПОЭТ В РОССИИ больше, чем поэт. Это гладиатор какой-то. Сначала от него все чего-то ждут. Подвигов, что ли, каких. Побеждай! побеждай! Да кого, скажите пожалуйста, побеждать-то? Это все равно! Побеждай государство! Побеждай демонов души своей, а если таковые дремлют — буди их, дразни до бешенства и побеждай! Побеждай других поэтов! Инертность собственного творчества побеждай! Нас побеждай, косность нашего восприятия побеждай! Побеждай быт! Хоть что-нибудь да побеждай! Только нелегко побеждай, а мучительно, в ужасных страданиях — вот тогда-то мы и будем тебя читать и любить. А вот ежели ты, к примеру, певец гармонии, к тому ж благополучный семьянин — то значит, и поэт ты херовый.
Этот каннибальский рев диктует поэту страшные слова и отчаянные поступки.
ПО СУТИ ДЕЛА, ждут от поэта только одного: самоубийства. Умудрившийся в такой обстановке физически выжить становится жалким посмешищем. Еще бы! он не оправдал ожиданий. В него тычут пальцем и фыркают. Он, говорят, деградировал, скучный стал. Эх, господа товарищи! Скушен тот, кто нами скушан. Нами с вами.
ЛУНА. Луна. Луна.
КАКАЯ МУКА — РАЗГОВАРИВАТЬ. Беспрерывно ждешь какого-нибудь подвоха. Или сам, бывает, ляпнешь чего-нибудь не то… Невыносимо! (Молчать, впрочем, еще ужаснее.) В любом разговоре очень много глупостей и хамства: то есть даже он весь почти из этого состоит. С близким человеком о чем говорить? А с посторонним — тем более; с глупцом скучно, от умников же меня и вовсе тошнит. Только ты, госпожа моя бумаженька, ты идеальный собеседник.
И ЮМОРА Я НЕ ЛЮБЛЮ. И не понимаю. Вы небось думали, что я люблю юмор? А я не люблю юмора. Особенно меня раздражают комиксы. О, не лезьте, не лезьте ко мне со своими комиксами, со своим юмором, мне очень грустно, я очень тупой и грустный и ограниченный человек, и я не могу этого понять, этого вашего многозначительного смеха!
ПРИХОДИТ ЧЕЛОВЕК, говорит: какая хорошая черная бумага. А бумага-то белая, обычная. Но я киваю, даже поддакиваю. А что делать, не спорить же? Зачем я должен его переубеждать? И почему именно я? Пускай этим займется сама жизнь. А если уж и она этого не делает, мало того, внушила ему обратное — значит, нужен такой человек, который именно так думает. По крайней мере, здесь и сейчас. Отчего же не уважать его мнения, за которым наверняка кроется некий специфический субъективный опыт. Значит, для него она действительно черна, эта белая бумага. Значит, он как бы по-своему, что ли, прав. Да и я, в конце концов, могу ошибаться. И все мне подобные, в этом то есть вопросе. Что, если когда-нибудь мы все примем именно его точку зрения? Или не все, а некоторые, вот хотя бы я. Всякое ведь может случиться, подобные вещи известны в истории. Да и чего я достигну возражением? Пожалуй, только раздразню его уверенность. А вдруг он взбесится и убьет меня? — кому от этого будет лучше? — мне? ему? человечеству? Может, он только с виду такой спокойный, а эта странность с бумагой у него, что называется, любимая мозоль. Если же он просто так шутит, тогда ему не удастся обвинить меня в отсутствии юмора: пусть себе думает, что я оценил и разделяю его остроумие. Да нет, впрочем, не похоже.
Я НИКОГДА НЕ БЫЛ ЗА ГРАНИЦЕЙ. А ведь, небось, когда-нибудь приеду туда, да и подумаю: «Вот я и за границей».
НАВЕРНОЕ, ЯПОНЦЫ не понимают коротких стихов. Всей их красоты. Не видят в них ничего такого.
НЕ ГОВОРИ: «О, как я был глуп раньше!» — ибо ты и теперь не умен.
ДУША БЕССМЕРТНА, торопиться некуда.
В СЕКСЕ есть нечто абсолютно бессмысленное.
КАЗАЛОСЬ БЫ НЕЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ различия в бугорчатости структурно идентичных поверхностей малово[ло]сянистой стороны наплечных шаров воспринимаются самими субъектами с необъяснимо обостренной чувствительностью.
ПОРА ПРИЗНАТЬСЯ, что мне, в сущности, глубоко чуждо все, что я так люблю. Всякая там игра слов и прочее.
ЧЕЛОВЕК — ЭТО ЧУДОВИЩЕ. Ты-то хоть понимаешь, какое ты чудовище?
ИНОГДА, ПРАВО, хочется всех вас утопить. Выбрать разве одного поприличнее, с семейством, с животными, да усадить в большущую лодку, для продолжения жизни.
ЧЕГО Я БОЮСЬ БОЛЬШЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ? Больше смерти, больше Страшного Суда я боюсь получить пиздюлей.
ВООБЩЕ, присутствие поблизости другого человека я переношу с трудом.
ПРОСТЕЙШИЙ РАСЧЕТ: из своих тридцати — двенадцать прожил во сне… А много ли помню? Почти ничего.
Да и вообще, что помню я о своей жизни? Месяца болтовни с лихвой хватило бы пересказать.
Я НЕНАВИЖУ ДЕНЬГИ, эти сраные деньги, они заполонили весь мир, а ко мне не спешат! О, е! Возможно, когда они придут ко мне, я изменю свое негативное отношение к ним, к этим сраным деньгам, да-да, не исключено.
[И] БРОСЬТЕ МНЕ СЛЕПО ВЕРИТЬ! Я часто утрирую, порой вру, иногда ошибаюсь.
Если бы у меня было много еды, я бы не выходил из дому.
ЕСЛИ БЫ У МЕНЯ БЫЛО МНОГО ЕДЫ, Я БЫ ВООБЩЕ НЕ ВЫХОДИЛ ИЗ ДОМУ.
СУЩЕСТВУЮТ СУМАСШЕДШИЕ, которые настолько любят меня, что даже мне поклоняются; таковых называют нарциссистами. Другая крайность — атеисты, т. е. чудаки, вообразившие, что меня нет!
ПРОДОЛЖЕНИЕ следует. Когда денег нет — и мыться не хочется.
Я ЗНАЮ, чем люди кичатся друг перед другом больше всего. Возрастом.
ХОРОШИЕ ЛИЦА
Что ни говори, бывают все-таки, ну, что ли, ХОРОШИЕ ЛИЦА.
«Неохваченный товарищ», —
думаю я,
встречая в толпе
симпатичную, но почему-то незнакомую мне рожу.
состояние промежутка
между бодрствованием
и сном
(состояние
засыпания)
мимика как реакция памяти
на усвоение (новой) «информации»
память съедает жизнь
СЧАСТЬЕ — сочинять что-нибудь гениальное. Но это бывает редко, раз в две недели. [А что-нибудь просто обыденно-талантливое (вроде, например, этой записи), уже не радует и не утоляет меня, а только слегка притупляет]
ЯЗЫК ИСКУССТВА
Произведение искусства — оно ведь как человек. У него есть сердце, голова, хуй, жопа, руки и ноги, почки всякие с печенками-селезенками, глаза, кишки, яйца, уши, губы, зубы, волосы, шея, пупок, подбородок, кожа, скелет, аппендикс, душа… Есть у него и язык.
ПОЧЕМУ ВСЯКАЯ ВЛАСТЬ ЗАПРЕЩАЕТ МАТ? Да чтобы народ ее не послал!
Я отличаюсь поистине сверхчеловеческой отвагой, ибо даже в самой отчаянной ситуации не боюсь того, чего боятся все без исключения храбрецы: прослыть трусом.
Внутренняя жизнь человека почти совсем не описана. (А значит, и не замечена!) К этому только приближаются — к честному точному подробному спокойному описанию своей внутренней жизни.
НА САМОМ ДЕЛЕ я самый хитрый, коварный и расчетливый. В частности, именно благодаря этим [свойствам] мне удается столь [безукоризненно] их скрывать.
По крайней мере, мне позволили позавтракать, прикончить это жуткое варево быстрого приготовления и посмотреть прямо в лицо улыбчивому черноусому типу в поварском колпаке, нарисованному на бумажном дне тарелки. «Позавтракай в метро!» — предложила мне надпись на краю тарелки. «Спасибо, я уже, — вежливо ответила я одноразовому брюнету, — но я запомню ваше приглашение на будущее». Прежде чем рация электронной голодной мышью запищала на моем боку, я уже успела позавтракать, и едва успела запить теплым кофе свой завтрак. Все случайные, разрозненные подробности я ценю за артистизм, с которым они прикидываются таковыми.
Я стояла, облокотившись на теплый пластик стойки, у выхода из Парка Культуры, и смотрела сквозь стеклянную стену на ту сторону, на двух девочек — одна постарше, другая помладше, в кроличьих шапках-близняшках, — на девочек, рвущих друг у друга из рук нотную папку — одну на двоих. Они были похожи как сестры — старшая и младшая, и вели себя как сестры. Они не видели меня из своих заснеженных сумерек.
Я стояла посреди залитого электрическим светом вестибюля, а жгучий соус поедал меня изнутри, и мне не было жалко тканей желудка — на то, чтобы собрать такой же новый, потребуется не больше получаса времени. Серийное производство как одно из завоеваний цивилизации позволяет мне разрушать себя снова и снова, но жить вечно.
Везде было светло и жарко, кроме того места, где подрались две сестры. Они не видели меня и даже не знали о моем специфическом существовании. Каждой из них требовалось облечь свои чувства в гармоническую форму, но папка с нотами у них была одна на двоих. А у меня был большой синий крест на спине.
Я смотрела на две пушистые головы с той стороны, куда мне нельзя, когда рация на поясе запищала — вызов на Театральную, очередные роды.
