— И какие же возражения он привел?
— Лично против меня никаких. Он невысокого мнения об офицерах вообще, и, само собой разумеется, эта его точка зрения распространяется и на меня.
По лицу Эндре пробежала слабая улыбка.
— Жока говорила мне, товарищ подполковник, что вы не только любите художественную литературу, но и неплохо разбираетесь в ней. И знаете, что я ей ответил? Я сказал, что если человек не только любит литературу, но и разбирается в ней, а сам выбирает для себя военную профессию, то с ним, по-видимому, не все в порядке...
Миклош громко рассмеялся:
— Нечто похожее мне уже приходилось слышать. Если исходить из вашей концепции, то вы не можете стать офицером...
— Ни в коем случае! Я пробыл в армии всего-навсего несколько месяцев, но и они оказались для меня довольно тяжелыми. А сколько мне еще служить! Нет, военная служба не для меня...
Эндре говорил и удивлялся, что так откровенно беседует с человеком, которого несколько дней назад чуть было не ударил. Подполковник ему чем-то нравился. Он инстинктивно чувствовал, что может довериться Лонтаи, что тот не подведет.
Миклош со своей стороны тоже заметил, что Эндре очень изменился по отношению к нему, и в душе радовался этой перемене.
— Скоро весна, — сказал он, — а весной всегда легче и настроение улучшается.
— Мне и весной легче не станет. Я имею в виду не физические нагрузки, а, так сказать, моральные. Мне, знаете ли, трудно свыкнуться с мыслью, что я постоянно должен выполнять чьи-то приказы, что даже двигаться я не могу так, как хочу, а обязательно должен сделать первый шаг с левой ноги, что петь обязан даже тогда, когда мне этого совсем не хочется. До сих пор мне непонятно, почему в своей прикроватной тумбочке я не могу положить собственные вещи так, как хочу, и почему в ней должны находиться только те предметы, которые перечислены в описи, почему я не могу расстегнуть пуговицу на воротнике, если мне жарко, а если холодно, почему самостоятельно не имею права надеть шинель, почему я должен мыть пол в коридоре даже в том случае, если он чист, и так далее. Я мог бы продолжить, но вы и так поняли, что я имею в виду.
— Да, все это не очень приятные вещи, — согласился Миклош, — но солдат к этому довольно быстро привыкает, а позже многое выполняет почти автоматически. И потом, это, так сказать, лишь детали, а отнюдь не смысл военной службы.
— Смысл, товарищ подполковник, скрыт где-то глубоко. Иногда мне кажется, что нас затем и призвали в армию на два года, чтобы доказать, что военная служба не мед. Но нельзя убеждать принуждая. Я, например, твердо убежден в том, что младший сержант Бегьеш никогда не воспитает ни одного сознательного солдата, а, напротив, только пробудит у нас неприязнь к военной службе.
— Вы, дружище, видите все в черном цвете. Однако один младший сержант — это не все командиры и не вся армия...
Эндре попросил у подполковника сигарету, закурил и задумался: «Вот начнется война, и тогда станет ясно, кто из нас прав. А эти, что сидят в министерстве, знают жизнь войск только по донесениям, которые получают из частей, но порой не имеют представления о том, что там происходит на самом деле. И Бегьеш, и сержант Терек борются за дисциплину, и им совершенно неважно, как она поддерживается: сознательно или под давлением страха. Ребята же не нарушают дисциплину потому, что хотят побывать в увольнении или получить краткосрочный отпуск домой. Я, например, стараюсь быть дисциплинированным только поэтому.
Ну а сержант Терек докладывает командиру роты лейтенанту Ковачу о том, что во взводе, где он является помощником командира, все солдаты дисциплинированны. Ковач в свою очередь докладывает об этом командиру батальона. И чем в более высокую инстанцию поступают донесения, тем красивее выглядит словесная оболочка, в которую их облекают... Только, видимо, рассказывать об этом товарищу подполковнику не стоит, он все равно мне не поверит...»
— Может, конечно, я и ошибаюсь... — согласился Эндре, затянулся и, выпустив дым изо рта, спросил: — Так вы хотите встретиться с Жокой?
— Хотелось бы...
Юноша продиктовал адрес, который Лонтаи записал в блокнот.
— Уговорите ее, Эндре, вернуться домой, — посоветовал он. — Напишите ей письмо. Думаю, она вас послушается.
— Делать это я не стану, — возразил юноша, — потому что Жока — человек упрямый и все равно не вернется. Однако я знаю, как облегчить ее положение.
— Каким же образом?
— Мой дядя сейчас работает в Дамаске. Я напишу ему и попрошу, чтобы он разрешил Жоке временно поселиться в его квартире. Он наверняка согласится, а ей хоть за жилье платить не придется.
— Идея действительно неплоха, но она не решает проблемы.
— Согласен. — Эндре на минуту задумался, а потом предложил: — Я кое-что покажу вам, но только при условии, что вы не выдадите меня, не злоупотребите моим доверием.
— Даю вам честное слово офицера.
Эндре достал письмо Жоки и протянул его Миклошу:
— Вот, прочтите.
Подполковник внимательно прочел письмо, которое сблизило его не только с Жокой, но и с ее братом.
— Спасибо, — сказал он, складывая письмо и внимательно разглядывая юношу. — Я очень рад, что вы показали мне это письмо. — Он встал и слегка потянулся. — Обещаю вам, что буду беречь вашу сестру. — Остановившись около кровати, он добавил: — Мне бы хотелось кое о чем попросить вас.
— Пожалуйста, товарищ подполковник.
— Я хорошо понимаю вас, лучше, чем вы предполагаете. Вы сейчас в таком состоянии... Да и вообще вам нелегко служится... Так вот, если вы вдруг почувствуете, что попали в трудное положение, напишите мне. Напишите всего несколько слов: так, мол, и так, мне необходимо поговорить с вами. Постарайтесь сделать это раньше, чем совершите какую-нибудь глупость. Договорились?
— А почему вы вдруг решили, что я способен совершить глупость?
— Но вы мне обещаете это, не так ли?
— Обещаю.
— Вашу руку!
Они крепко, по-мужски пожали друг другу руки.
Весна в тот год наступила рано. Подувшие с юга ветры за несколько дней освободили землю от толстого снежного покрова, превратив долину Кевешда в грязное озеро. Солдаты радовались теплу и, как только выдавались редкие минуты, прятались где-нибудь в закутке от ветра и подставляли лица солнечным лучам. Однако такое могли себе позволить далеко не все.
Эндре с завистью смотрел на солдат, которые отправлялись на полевые занятия, ведь ему, освобожденному от них, приходилось оставаться в казарме. Он проклинал тот день и час, когда его откомандировали в штаб вместе с товарищами обслуживать батальон, состоявший из офицеров запаса. С раннего утра до позднего вечера у них не было ни минуты свободного времени. Через день они ходили в наряд — когда дневальными, а когда и дежурными, об увольнении из расположения части или о краткосрочном отпуске не могло быть и речи. В свободные от дежурства дни они обязаны были содержать в идеальной чистоте все помещения батальона, по нескольку раз в день убирать лестничную клетку и коридоры, не говоря о спальных помещениях, учебных классах и канцелярии. С утра до вечера солдаты носили топливо со склада, который располагался довольно далеко, а затем топили печи. Стоило одному из офицеров запаса пожаловаться, что ночью они мерзнут, как командование в виде исключения распорядилось топить печи в спальнях даже ночью, что, разумеется, вменялось в обязанности все того же суточного наряда.
Короче говоря, работы у них было столько, что они не успевали переделать все до отбоя и потому довольно часто ложились спать далеко за полночь.
Эндре легко переносил физические нагрузки, но его мучила бессонница. Он плохо засыпал, а если и засыпал, то мог проснуться от малейшего шороха. Это, разумеется, сразу же отразилось на состоянии его нервной системы. Он и раньше-то не отличался разговорчивостью, а теперь его вообще не было слышно.
Ко всеобщему удовольствию, Бегьеш переменился в лучшую сторону. Ко всем без исключения он обращался теперь на «вы», старался строго соблюдать все уставные положения. А вот лейтенант Ковач, напротив, изменился к худшему. Он ходил мрачный как туча. Злые языки, и младший сержант Бегьеш в их числе, утверждали, что виной тому является уход жены.
Оставшись один, Ковач почти все время проводил в казарме. Племянника Питю он был вынужден отдать в интернат, отчего страдал, пожалуй, больше, чем от ухода жены.
Эндре старался как можно реже попадаться ротному на глаза, опасаясь, что тот не выдержит и сорвется, но время шло, а ничего особенного не происходило, и Эндре даже не чувствовал какой-либо неприязни к себе со стороны лейтенанта. Однако это его не успокаивало, и каждый раз, когда встречался с Ковачем, он испытывал угрызения совести, так как догадывался, что за внешней выдержкой скрываются настоящие страсти, что лейтенант ничего не забыл и ничего не простил. Иногда Эндре хотелось подойти к нему и откровенно поговорить, но то не было соответствующей обстановки, то сам Эндре в последний момент передумывал, потому что не знал, что бы такое сказать лейтенанту, чтобы тот поверил ему.
