— Жестоко. За свои же деньги, — сказала Серафима.
— Но справедливо, — сказала Ира и икнула. — Ой, прости дорогая. Устала, как собака, за последнее время. Захлебываюсь. Раньше две недели на ответ брала, теперь месяц. Поток молодых талантливых авторов нарастает.
— Слушай! — Ира посмотрела на допитый ликер. — Давай ещё по порцейке. Ну, я и клуша! Ты же готовый рецензент, учить не надо, всё знаешь. Входи-ка ты в моё предприятие в долю, всяко больше будешь зарабатывать, чем в своём лесбиянском журнальчике.
— Я несколько не готова к танцам, — сказала Серафима, — Предложение, конечно, любопытное, но мне надо подумать…
Её перебил телефонный звонок. Ира достала из сумочки мобильный.
— Да, Сережа, ты уже в гостинице? Про издательство расскажешь, когда приеду. Я встретила одну давнюю знакомую, между прочим, она работает в поэтическом журнале. Мы приедем вместе. Что значит устал? Фройлян желают поебаться. Вот так-то лучше, милый. Закажи шампанского, скоро будем.
— Поехали, Симка, — сказала Ира. — Утром по делу договорим.
Cерафиме снилось канцелярское присутствие в Курске. Здание было казённое, с жёлтыми стенами. На плацу уныло маршировали солдатики и по команде грозного фельдфебеля монотонно отдавали честь соломенному пугалу. Было зябко.
Посреди обширной залы коллегии седой редактор в засаленном сюртуке тряс зажатыми в кулак листками, исписанными размашистым почерком, и сердито говорил кому-то в угол: — Что же вы это, милостивый государь, в Гоголи всё метите? А унитаз кто починять будет?
— Не извольте беспокоиться, Харлампий Мефодьевич, — отвечал ему прозаик. — Я бы уже давно починил, только вот Захар, посланный за запчастью, как сквозь землю провалился. Запил, видно, подлая душонка.
— Гоголи всё да Кукольники, — удручённо повторил редактор. — Тургеневы, прости меня, грешного, Иван Сергеевич. А мне посрать терпеть уж мочи нету. Что же, батенька, прикажете на плац бежать, перед народом голой жопой простоволоситься? Я вас спрашиваю, Сумароков вы недоделанный.
— А вы, барышня, что здесь делаете? — редактор посмотрел на Серафиму, притулившуюся у высокого ромбовидного стола. — И почему с порожней головой?
— Ломоносова я, — пролепетала Серафима, едва дыша от страха. — Однофамилица. Серафима Михайловна. Михайла Серафимовна. За папеньки покойного пенсией пришла, в девках засиделась, бедствую, на пропитание не хватает.
— Шасть её, шасть! — закричал из угла прозаик. — Пиздит она всё, нехристь окаянная. Я её блядскую наружность насквозь вижу…
Серафима вздрогнула и проснулась. Рядом мерно вздымались иркины сисяндры, на самом краю постели, посапывая, спал Сережа.
— Уж не знаю, какой он писатель, — подумала Серафима. — Но в ебле точно не орёл. Опохмелиться, что ли?
Голова, как всегда с недоёба и перепоя, потрескивала. Спать больше не хотелось.
Серафима поднялась, оделась и допила остатки шампанского. Она выкурила утреннюю сигарету и растормошила Иру.
— А? Что? Сколько времени? — забормотала та спросонья.
— Начало восьмого, — сказала Серафима. — Я пойду, мне домой пора.
— Ладно, — сказала Ира. — Возьми на столе визитку, там все мои координаты. Как надумаешь, напиши.
— Тебе их не жалко? — спросила Серафима.
— Кого? — Ирка потянулась как кошечка. — Мужичков? Чего их жалеть, козлов облезлых?! Только и норовят свой аппендикс в какую-нибудь дырку засунуть.
— Я про графоманов говорю, — сказала Серафима. — Стараются же люди, пишут, страдают, мучаются, может, их писанина единственный луч света в серой жизни в их мясоедовсках и трипердищевых. Я ты им серпом прямо по яйцам.
— Я по будням не подаю, — сказала Ира. — Лучше бы жизнью жили, а не хуйнёй страдали. Народонаселение плодили, а то ёбарей скоро из Китая импортировать начнём. Симка, на раз-два-три отъебись! Спать хочу, созвонимся.
Вернувшись домой, Серафима первым делом сварила крепкий кофе. В кухонном шкафчике стояла маленькая бутылочка коньяка. Почему бы и нет, подумала Серафима, до понедельника всё выветрится. Утреннее шампанское бурчало в животе. Как там мужчины говорят: шлифануть… Отнаждачить, простолярить, какие ещё варианты есть в великом и могучем русский языка.
Серафима налила рюмку и выпила залпом как водку. Коньяк был испанский, но приятный.
«Ваше здоровье, мадемуазель! — сказала Серафима и выпила ещё рюмочку. — Вот тебе и стало за тридцать. Можно подводить итоги, как сказали бы те же мужчины».
— Какие итоги, простокваша? — засмеялась она сама себе. — Тебе не кажется, что твоя жизнь катится как колобок по слегка наклонённой поверхности, причём кто и зачем её наклонил, совершенно непонятно.
— Не кажется, — сказала Серафима. — Это так и есть. И что же теперь мне пукать фиолетовыми пузырьками от осознания, как я всё удачно понимаю.
Она посмотрела на бутылочку. Коньяка было предательски мало.
— Блядь, сейчас пойду в магазин, куплю вьетнамского шнапса и нажрусь как обезьяна, — разозлилась она.
— Ну, пойди, — сказала Серафима. — Ну, нажрись. Можно подумать, что поверхность выровняется, и колобок начнёт попрыгивать к небесам, нарушив земное тяготение.
Она принялась изучать содержимое кухонного шкафчика. Травяной ликёр, откуда он у меня, странно, я не помню, чтобы покупала. Ну, не важно, тридцать восемь градусов, сойдёт.
— Заведи себе ребятёночка, — сказала Серафима. — Если на мужа надежды нет.
— От кого? — засмеялась Серафима. — Моя любовь к узкоглазым имеет известные границы. И потом я столько фармацевтики в себя засунула за эти годы. Зато ни одного залёта. А ничего, кстати, ликёрчик, цепляет.
— Способы, тем не менее, есть, — сказала Серафима. — Можно взять из приюта, есть искусственное осеменение.
— Ещё скажи — суррогатная мать, — сказала Серафима и решила наливать ликёр в кофейную чашку. — Сожалею, милая, ребятёночек это не твое. Ты будешь сварливой, злобной, вечно недовольной мамашей, свихнувшейся на сексуальной почве. Поэтому не стоит экспериментировать.
— Интересно, водку на дом доставляют? — подумала Серафима. Ликёр, сволочь, тоже заканчивался. — Ладно, хрен с ним, обойдусь духами.
— Пиздец, докатилась! — сказала Серафима. — Женский алкоголизм, между прочим, не лечится.
— Да, ладно! — сказала Серафима. — Ты лучше приведи исторические примеры: страхолюдины, которыми мир восторгался.
— Ты хочешь, чтобы тобой восторгались? — спросила Серафима.
— А як жэ! — она скривила личико в пьяной гримаске. — Що цэ такого? Любая баба мечтает хоть раз в жизнь мелькнуть пиздой на широкоформатном экране.
— Таких было много… — неопределённо сказала Серафима.
— А конкретнее?
— Жанна д’Арк.
— Ебанько не в счёт! — сказала Серафима. — Тем более что её прижизненных портретов не сохранилось, сама прекрасно знаешь.
— Агата Кристи. Единственная женщина — настоящий писатель.
— Не такая уже она была страшная, — не согласилась Серафима. — Особенно, учитывая вкусы той эпохи. Но я не собираюсь в писательницы. У меня к этой деятельности в силу профессиональной озабоченности, прости, озадаченности, аллергия.
— На тебя не угодишь, — сказала Серафима. — Ты бы духи всё-таки не пила. Они денег стоят.
— Полна жопа огурцов. Я дико извиняюсь, много в горнице людей. Знаю я, к кому ты клонишь.
— Да, — сказала Серафима. — Сказать про неё, что была страшна, это ничего не сказать. Так была безобразна, что дейвы сразу за свою приняли и без помех пустили на Тибет.
— И чему же тебя научили в жизни сочинения гражданки мира Блаватской? — спросила Серафима. — Каково твоё кредо?
— Моё кредо, — сказала Серафима. — Пошли на хуй, пидорюги всех мастей! Уговорила, духи пить не буду. Давай спать, устала.
— Давай. Всё как всегда: попиздели, покричали, а завтра колобок вновь покатится по наклонной поверхности.
— Ты знаешь, — сказала Серафима. — Я иногда думаю, что я тот самый гермафродит, который сидел в дельфийском храме, а шалавы по его наущению вынюхивали у просителей в придорожной таверне, зачем те припёрлись. В результате общими усилиями складывался компромиссный ответ оракула.
— Спи, дурёха, — прошептала Серафима. — В этом заключается целесообразность. Если хочешь, божественное провидение.
Возможно, это прозвучит буднично, но Серафиму уволили. Её, первую сотрудницу журнала, стоявшую, так сказать, у истоков. Её выкинули на улицу как панельную девку, у которой лохань оказалась шире, а характер дурнее, чем надеялись пьяные посетители.
Какая муха укусила её в тот злополучный день, предшествовавший увольнению, Серафима, наверное, уже не сможет объяснить никогда. С утра всё было не так: кофе в жестяной банке не оказалось, хотя Серафима чётко помнила, что недавно покупала большую упаковку. Чая она дома не держала, поскольку чай терпеть не могла, пришлось заварить бурду из ромашки, которая против кашля. Она загрузила одежду в стиральную машину, машина тявкнула и отказалась трудиться. «Прекрасно! — подумала Серафима. — Для полного счастья не хватает только месячных». И месячные сразу начались.
