Тут были выставочные залы, музыкальные салоны, лавочки народных промыслов, кегельбаны, кинотеатры и многочисленные кафетерии – сплошь, разумеется, вегетарианские, но кормили в них действительно роскошно: на любой вкус.
– Сегодня я угощаю, – сказал Себастиан. – Только вот картину пристроим…
Мы пробивались сквозь толпу праздной, нарядно одетой публики.
Себастиан ни с того ни с сего сказал:
– А в Нижнем Городе не так.
– Да ну?
– Я не понимаю… Это из-за того, что… словом, из-за репрессивной политики?
Я ответил:
– Не знаю. Отчасти, разумеется, там не сливки общества селятся… А отчасти и здесь показуха. Сам знаешь, как это бывает: вбухают кучу денег в какой-то проект идиотский, а потом носятся с ним… Пропаганда, да и…
Я замолк, всматриваясь в толпу.
– Ты что, Лесь?
Я покачал головой.
– Не знаю… так, показалось. Ну, где там твой худсалон?
Салон Доминика был на третьем уровне, его вывеску украшала эмблема – бледный фосфоресцирующий полумесяц.
Себастиан обрадовался.
– Вот кстати. На картине-то тоже луна! Ее надо будет на витрину выставить.
Мы вошли внутрь, и колокольчик над дверью отозвался мелодичным звоном.
Доминик оказался немолодым солидным грандом, одетым с артистически-небрежным шиком.
– Милости прошу, сударь, – обратился он ко мне, видимо, приняв меня за потенциального покупателя. И тут же скис, увидев маячившего за моей спиной Себастиана.
– Добрый день, старший, – жизнерадостно сказал тот.
– Добрый день, – ответил Доминик, видимо, примирившись с неизбежным. – А это кто с тобой? Опять художник?
– Нет, – сказал Себастиан, – это мой друг, Лесь. Он биолог. Он в Технологическом Центре работает, верно, Лесь?
Я кивнул.
– Он вам еще не очень надоел? – участливо спросил Доминик.
– Нет, – ответил я. – отчего… Забавный малый.
– Вечно у него идеи какие-то завиральные… с живописью этой…
Я подумал, что для владельца салона Доминик относится к живописи несколько скептически.
– Ему картину подарили, – пояснил я. – Бучко, совладелец галереи «Човен», знаете такого?
– Что-то слышал, – неопределенно отозвался Доминик.
– Ну, парню лестно стало. Теперь он вроде как ее прославить решил…
– У меня повесить хочет, – проницательно заметил Доминик, – а выставочная площадь у меня, между прочим, небесплатная… Тут, знаете, сколько один квадратный метр стоит?
Он вздохнул.
– Как, по-вашему, он хоть приличный художник, Бучко этот?
Я твердо сказал:
– Без сомнения. Я в живописи не разбираюсь, но даже я понимаю – тут что-то есть. Колорит…
– Колорит, – задумался Доминик. – Он отошел на два шага и, по-птичьи склонив голову набок, стал рассматривать картину – на лице его было отстраненно-профессиональное выражение. – Да, пожалуй… В этом примитивизме и впрямь что-то есть, как по-вашему?
– Наитие, – сказал я самым своим академическим тоном, – озарение… инсайт… Бучко видит не форму вещей – он видит их суть… не физику, а метафизику… понимаете, о чем я?
– Кажется, да, – неуверенно отозвался хозяин.
Себастиан за моей спиной тихонько подпрыгивал на месте. Я, не оборачиваясь, пихнул его локтем. Он охнул и замер.
– Пожалуй, – сказал Доминик, задумчиво глядя на стену за стойкой, – если повесить его сюда…
– В витрину, – торопливо подсказал Себастиан.
– Там он сразу бросится в глаза, – согласился я, – нешаблонно, все такое.
– Пейзаж я поставил, – грустно произнес Доминик, – так на него никто и не смотрит. Даже гранды… А ведь хороший пейзаж – дерево выписано листик к листику… точь-в-точь как настоящее.
– В том-то и дело, – я многозначительно покачал головой, – в том-то и дело.
Доминик взял картину и направился к витрине, осторожно пробираясь между причудливых напольных ваз. И тут в глаза мне ударил ослепительный свет.
Я не успел ничего понять – и все же изо всех сил дернул Себастиана за крыло. Тот пошатнулся и упал под массивный стенд из красного дерева, на котором были распялены куски разноцветного батика. Взрывная волна, распахнув массивную дверь, отбросила меня за прилавок, и, уже упав навзничь, я видел, как трескается крытый купол и медленно, медленно, становясь на ребро, падают вниз осколки стекла.
Словно опускаются на дно.
На самом-то деле все случилось в одно мгновение. Стекло в витрине подалось внутрь, рассыпалось мелкими блестками и веером разлетелось по салону, втыкаясь в накренившийся стенд сотнями блестящих игл. Ажурный мостик напротив галереи лопнул, и над балконом повис, покачиваясь, искореженный скелет арматуры, а сверху, лупя по уцелевшим перекрытиям лопнувшими тросами, стремительно падал лифт, и там, в нем, металось, билось о прозрачные стены что-то пестрое.
И над всем этим заливался заходящийся женский плач.
Грохот все еще раздавался – но это уже было эхо взрыва, сверху падали какие-то обломки, что-то взрывалось в магазинчиках и кафе, фонтан на первом этаже превратился в облачко пара.
Я осторожно поднялся. Глаза запорошило осыпавшейся штукатуркой, и какое-то время я тер глаза, смаргивая слезы. Доминик лежал в витрине, неловко раскинув крылья. Из горла у него торчал обломок стекла, и лунный мажор на картине был залит кровью.
Себастиан медленно выбирался из-под покосившегося стенда. Он оглушенно пробормотал:
– Что это было?
Я сквозь зубы сказал:
– Похоже на бомбу…
Тут он увидел тело.
– Старший! – Он потряс Доминика за плечо, потом в ужасе уставился на измазанные в крови растопыренные пальцы. – Лесь, он…
– Да…
– Но как же… – Он озирался, не в состоянии осмыслить случившееся. – Почему?
– Откуда я знаю – почему.
Он скорчился и застыл, прижав руки к животу. Господи, подумал я, он же сейчас вырубится.
– У тебя шок, – сказал я, – уходи. Нужно выбираться. Тут сейчас опасно – могут начаться пожары.
Тогда весь Пассаж превратится в гигантскую душегубку. Часть выходов и так наверняка завалило, остальные – забиты обезумевшими людьми и мажорами.
– А ты?
Я сдернул со стенда пестрые тряпки.
– Пойду вниз. Наверняка кто-то еще нуждается в помощи. А ты иди… и позвони родителю, пока он там с ума не сошел.
– Нет, – твердо сказал Себастиан. – Я побуду тут. С Домиником… Одного нельзя, Не положено. Зачем это, Лесь? Зачем?
Я молча пожал плечами.
Если бы Себастиан не завел тот разговор про Нижний Город, я, пожалуй, не обратил бы внимания – и даже теперь не был уверен, действительно ли в нарядной толпе мелькнула та женщина, с которой я столкнулся в церкви? Сейчас-то она была одета и причесана, как преуспевающая горожанка, но ошибиться трудно – она была очень красива. Невероятно красива.
* * *
Домой я добрался только за полночь. Вся одежда была перемазана задубевшей, высохшей кровью, я содрал ее, кинул в бак стиральной машины и в одних трусах уселся перед телевизором с банкой пива в руках – переодеваться сил уже не было. Тут же позвонила Валька, совершенно обезумевшая, – похоже, она пыталась прозвониться последние часа четыре, не меньше, с тех пор как сообщения о взрыве впервые появились в сводках новостей. Я сказал ей: со мной все в порядке.
– Но где же ты был? – надрывалась она.
Чтобы не слишком пугать ее, я сказал, что был на призывном пункте – нас мобилизовали – всех, у кого начальная медицинская подготовка. Слишком много жертв, «Скорая» не справлялась.
Жертв и впрямь было много.
Я включил телевизор: обычно после двенадцати идет какой-нибудь симфонический концерт по первой, да унылый сериал по второй, но сейчас все каналы были забиты новостями, сводки следовали через каждые полчаса, но толком так ничего нового я не узнал – то ли в действительности ничего не известно, то ли информацию засекретили. С них станется, подумал я, хотя шила в мешке не утаишь – Пассаж все-таки, центр Города, а число жертв перевалило за две сотни – из них по меньшей мере половина мажоров, а некоторые останки до сих пор не могут опознать.
После первых выпусков, в которых сквозила растерянность и факты подавались без всяких комментариев, последовали первые официальные заявления – даже на втором канале их читал мажор, а не человек, что само по себе подчеркивало их официальность. Пока никто не взял на себя ответственность за взрыв, сказал он, но устройство было слишком мощным, чтобы считать случившееся в Пассаже делом рук какого-нибудь одного маньяка. Взрывчатку, понятное дело, используют на строительных работах, но о фактах хищения за последнее время ничего не известно, да и речь шла не просто о взрывчатке, а о бомбе с часовым механизмом; взрыв произошел в конце дня, когда Пассаж переполнен, и это отнюдь не случайно.
Я провалялся в постели дольше обычного, но торчать дома в одиночестве было совсем уж тошно. Позвонил Киму – его не было… Должно быть, ушел по вызовам.
К утру ничего не прояснилось. Разве что сказали, что все выходы из города перекрыты, на мостах и трассах стоят кордоны, а речной вокзал оцеплен. Насколько я понял, Нижний Город оцепили тоже. Может, им все же что-то известно?
