Я провалялся в постели дольше обычного, но торчать дома в одиночестве было совсем уж тошно. Позвонил Киму – его не было… Должно быть, ушел по вызовам.
К утру ничего не прояснилось. Разве что сказали, что все выходы из города перекрыты, на мостах и трассах стоят кордоны, а речной вокзал оцеплен. Насколько я понял, Нижний Город оцепили тоже. Может, им все же что-то известно?
Я включил приемник – хотел послушать Америку, но ее глушили, как давно уж не глушили.
Дело шло к полудню, когда я все же собрался в институт. Но по пути к остановке меня перехватил Себастиан.
Выглядел он паршиво – даже, хуже чем вчера, хотя тогда казалось, хуже и невозможно.
– Можно тебя на минутку, Лесь?
– На минутку – можно, – устало согласился я. – Ты нормально добрался?
– Чего? – удивился он, потом сообразил: – Это ты про вчера? Нормально.
Он помолчал, потом уныло сказал:
– Ты знаешь, везде патрули.
– Это утешает.
– Мне пришлось… – Он вновь замолк. Да что же такое с парнем. – Мне нужно с тобой поговорить, Лесь. Очень. Очень.
Я сказал:
– Мне тоже паршиво – не ты один такой нежный. И вообще – может, хватит с тебя приключений? Сидел бы дома.
Вооруженный постовой на перекрестке уже начал подозрительно поглядывать в нашу сторону. Я взял Себастиана под локоть – он даже не попытался отстраниться – и потащился с ним вниз по улице, по направлению к парку. Себастиан нервно хлопал крыльями, распугивая многочисленных голубей.
– Я слушаю.
Ну что ему надо от меня, в самом деле?
– Не злись так, Лесь, – попросил Себастиан, – пожалуйста…
Асфальт блестел, словно его долго и тщательно отмывали от крови, купы каштанов отражались в нем вниз головой.
– Пошли, а то мусор смотрит.
– Мусор? – удивился Себастиан. – Ах да…
– Сейчас все всех будут подозревать. Так что ты хотел сказать?
Себастиан поглядел на меня своими сплошь черными глазами, которые то и дело подергивались мутной пленкой третьего века.
– Лесь, – Себастиан неловко посмотрел на меня, – это не может быть Адам?
– Это может быть кто угодно. – Я остановился и в свою очередь уставился на него. – Погоди. Почему ты так думаешь?
– Он нас ненавидит.
Я вздохнул.
– Себастиан, вас ведь ненавидят очень многие… но далеко не все из-за этого пойдут на то, чтобы взорвать самый людный в Городе торговый центр. Ну при чем тут Шевчук, скажи на милость?
– Он… занимается чем-то… нелицензионным… Я видел, как он прятал… какое-то оборудование…
– Какое?
– Не знаю, Лесь. Оно было завернуто – упаковано. Он его у Бучко держал… наверху… потом унес. Он меня… – Себастиан вновь уставился на меня своими глазищами и с трудом произнес: – Я и сам принес ему… он просил… Горелку бунзеновскую… охладитель. Тогда, получается, если это он, я тоже виноват. Ты понимаешь?
– Погоди… Он сказал, для чего ему все это?
– Сказал. Что с лекарствами плохо. Поставки урезают. В роддомах сепсис. Что он сам. Пытается.
– Может, оно и так. – Я покачал головой. – Послушай, Себастиан… Ты, вообще, где учишься?
– На философском, – машинально ответил он, – на первом курсе… только какое…
– Для того чтобы сделать бомбу, вовсе не нужен охладитель. Нужна взрывчатка. Ты же не доставал ему взрывчатку.
– Нет… но… А он сам – не мог?
Все мы в институте проходили фармакологию. Неорганическую химию, впрочем, тоже проходили.
– Кому теперь верить, Лесь? – безнадежно произнес Себастиан. – Я ведь хотел как лучше. Хотел помочь – чтобы люди… без ограничений… чтобы их способности раскрылись! Это же несправедливо – только потому, что мы первые…
Да, подумал я, несправедливо. Сначала вытеснили нас с Дальнего Востока, пастбища все перепахали под плантации корнеплодов, рисовые поля осушили, а потом, когда целые племена, оголодавшие, обездоленные, стронулись с места и хлынули в Европу, явились такими спасителями… Спустились с неба на своих аэростатах… Понятно, как их тогда приняли! И помогли отбить нашествие, помогли построить панцирные машины, и зеркала, и катапульты… Неудивительно, что мы им покорились – сами просили, чтобы взяли наши земли под крыло. Тогда, согласно официальной истории, и началась эра воссоединения. К обоюдному процветанию…
– Если я скажу об этом… даже родителю… Он ведь арестует Адама – сразу же арестует. Знаешь, что сейчас в высших сферах творится? А как я Бучко в глаза смотреть буду? Особенно если окажется, что он не виноват – Адам!
– Ты что же, предлагаешь мне выяснить, виноват он или нет? Так я прямо подойду к нему и спрошу: «Адам, скажи мне по старой дружбе – не ты Пассаж взорвал?» А он мне так прямо и ответит.
– Но мне-то уж наверняка не ответит, – возразил Себастиан. Он порылся в кармане и вытащил пластиковый квадратик.
– Это еще что?
– Это пропуск. В Нижний Город теперь нужен пропуск. Я его на твое имя выписал.
Бланк наверняка спер у родителя. Ох, наплачется с ним его родитель, как пить дать, наплачется.
– Ты меня намерен впутать в какую-то очень неприятную историю, Себастиан.
– Пожалуйста, Лесь! Пожалуйста! Иначе – что мне остается?
Да он меня шантажирует, дошло до меня. Не пойду, он донесет на Адама – и на всех остальных тоже.
– Только руки на себя наложить…
– Хорошо, – устало сказал я, – хорошо. И откуда ты только взялся на мою голову!
* * *
Подол и впрямь был оцеплен – ничего серьезного, но взъезд перекрыт шлагбаумом и у шлагбаума стоят патрульные. Не мажоры, люди – видно, власти все же боялись обострять обстановку, – но все вооружены, все в касках и бронежилетах, при полном параде.
Я предъявил свой пропуск и удостоверение личности. Сказал, что представлял наверху картину из галереи «Човен» и теперь хочу известить владельца, что она пострадала при взрыве.
Меня пропустили. Правда, предварительно обыскали – на предмет оружия, я полагаю.
Бучко, пригорюнившись, сидел за застеленным газетами столом.
– Тебе самогону? – с ходу спросил он.
– Лучше вина, если осталось.
– Зачем – осталось? Целая канистра есть. Недавно заправил.
Я отхлебнул теплого вина, оно показалось мне чересчур кислым.
– Слыхал, чего творится? – вздохнул Бучко. – Говорят, поставят постоянные кордоны – теперь так просто не пройдешь… Хотел бы я знать, какие гады…
– Я там был, – сказал я, – этот твой… ученичок… потащил твой подарок в салон в Пассаже, хотел выставить…
Бучко слегка оживился.
– И что?
– Нет больше того салона.
Он вновь протяжно вздохнул.
– Еще бы немного, и у меня начали их брать, – грустно сказал он, – а, впрочем, хрен с ними… разве они чего понимают. Ладно, будь здоров.
– Тебе того же. – Я поднял стакан.
– Малый хоть цел?
– В шоке.
– Нежные они. – Он осуждающе покачал головой. – Кишки слабые.
– Брось, не такие уж они нежные. Вон как нас в свое время скрутили – и по сию пору оправиться не можем. А что до малого – так он там сидел с убитым родственником посреди этой кровищи… Я чего пришел? Худо дело, Игорь… Шум поднялся… Малый сказал, Шевчук у тебя держал что-то. Оборудование какое-то.
– Донести хочет, – спокойно поговорил Бучко.
– Хотел бы – уже донес. Неспокойно ему, понимаешь? Сам-то ты хоть знаешь, что это?
– Да мелочи это, – буркнул Бучко. – Он лабораторию хотел организовать… фармацевтическую… пока у мажоров допросишься… А я заодно попросил его фильтры мне на змеевик поставить. Он и поставил. А остальное забрал.
– Все равно. Подсудное же дело.
– А мне-то что? Да и потом, Лесь, хотели бы, так давно бы взяли Адама… А ты что, думал, он взрывчатку делает? Нет, он не стал бы. Он же врач, Адась, понимаешь? Он людей жалеет.
– Мажоров-то он не жалеет.
– А чего их жалеть, соколиков? Но Адась никогда не стал бы своих на клочки разносить. Не такой он человек.
Я встал.
– Спасибо, Игорь. Пойду я. Погляжу на эту его… лабораторию…
– Он что, дурак, по-твоему? – удивился Бучко. – А впрочем, может, и дурак. Иди, взгляни. Он на Петра-реформатора, десять, живет, Адась-то.
С Днепра дул сырой ветер, небо было серым, с розовыми переливами, точно распахнутая створка раковины-жемчужницы. Начал накрапывать мелкий дождик – теплый, совсем летний.
Домики по улице Петра-реформатора были низенькие, большей частью одноэтажные, окна начинались чуть не от земли, но за занавесками вполне можно было различить приличную модную мебель, а порою и хрустальные люстры, которых не постыдился бы концертный зал среднего размера. Зарабатывали в Нижнем Городе не так уж и плохо.
Но к дому номер десять это не относилось. Дверь обшарпана, звонок вырван с мясом. На стене надпись углем: «Бей мажоров!», поспешно затертая, но все равно различимая. Откуда-то сверху доносилось приглушенное воркование – я задрал голову; на крыше громоздилась шаткая, покосившаяся голубятня.
Шевчука я застал дома. Он даже не удивился, увидев меня.
