— Во-первых, мать, — возразил ей Максим Максимыч, — скорее всего, я крещеный. Бабка наша строго за этим следила. А дважды церковь креститься не велит — так, отец Петр? А во-вторых, не буду я церковь менять.
— Какую церковь? — удивленно спросил Чикомасов.
— Я коммунист, — сказал, как отрезал, Максим Максимыч. — Был, есмь и останусь. Может, плохая наша вера, но отрекаться мне негоже. Не по совести. У вас такие люди как называются? Иудами? Вот и у нас тоже.
Выражение лица Ивантера сделалось строгим. Он встал и зачем-то закрыл дверь в коридор.
— Напрасно вы так, Максим Максимыч, — полушепотом сказал он. — На вашем месте я не рассуждал бы так опрометчиво. Здесь, допустим, все свои собрались. Но из проверенных источников мне известно, что готовится масштабный процесс над компартией!
— Что-о?! — взревел Соколов. — Ну, Мишка! Если б я не знал тебя, когда ты еще в штаны писался, не знал бы батьку твоего, приятеля моего закадычного, я б тебя с лестницы спустил! Ты думал, что ты сейчас сказал? Чтобы я, русский солдат, суда твоих паскудников испугался?! — Он стал тыкать пальцем в экран стоявшего недалеко телевизора с такой яростью, словно хотел его проткнуть насквозь. — Чтобы я свой партийный билет, на фронте полученный, с покаянием на стол положил?! Ты меня, Михаил, знаешь. Я никогда ни фронтом, ни партейством своим не кичился. Но если нужно будет, если твои поганцы над нами суд устроить посмеют, я им все скажу! Как Павел Власов в романе Горького «Мать».
— Да какие они мои? — в который раз обиделся Ивантер.
— Ну, извини…
Расходились за полночь. Половинкин весь вечер просидел отрешенный. В прихожей Прасковья схватила его за руку.
— Ты куда? У Петра тесно, у Аркаши жена строгая, а с Мишкой, пьяницей, я тебя не отпущу.
Джон вопросительно посмотрел на Соколова.
— Слушай, что Прасковья говорит, — буркнул он.
На улице захмелевший Ивантер обнял приятелей за плечи.
— Эх! Слушай, Аркашка, ты пьян как свинья! Жена тебя сковородой по балде огреет. А тебе, поп, и вовсе домой соваться нельзя. Айда ко мне в редакцию! Устроим вечер… то есть уже ночь воспоминаний! Самба, мамба, Брижит Бардо и прочий джаз! Я в сиреневых плавках, рыжий, молодой и красивый, как дьявол!
— В каких плавках? — засмеялся Чикомасов.
— В сиреневых.
— Где? Когда?
— Напоминаю… Тысяча девятьсот семьдесят седьмой год. Шестидесятилетие Великой Октябрьской социалистической революции. Женское общежитие фабрики мягкой игрушки. В комнате я и юные представительницы малютовского пролетариата, которым терять нечего, кроме… в общем, кроме того, что они как раз в ту ночь потеряли. Ах да! Был там и некий четвертый персонаж. Да вот запамятовал — кто? Может, вы, святой отец, помните, как его звали? Такая ужасно смешная у него была фамилия… Не то Карасев? Не то Плотвичкин?
— Не то Чикомасов, хочешь сказать? — нисколько не обижаясь, спросил Петр Иванович.
— Надо же, какая память! — восхитился Ивантер. — Пошли, попяра!
— У меня утром служба, — засомневался Чикомасов.
— У всех служба.
— Пошли, Петька, — вдруг поддержал Востриков. — В самом деле, не хочется расходиться. Пошли, выпьем, помиримся наконец.
— Ладно, — улыбнулся Чикомасов. — Ох, попадет мне от Насти.
— Ура! — заорал Ивантер.
— Одного я, мужики, понять не могу, — сказал Чикомасов. — Откуда Максимыч с Прасковьей знают этого Половинкина?
Ивантер с Востриковым в четыре глаза посмотрели на него.
— А вот это мы тебе расскажем, Петенька, — пообещал Михаил. — Это, Петя, целый РОМАН!
В квартире Соколовых стояла тишина. Прасковья мыла посуду, Джон и капитан молча смотрели телевизионные новости.
— Ах, черти! — не выдержал Максим Максимыч, выслушав очередного оратора, рассуждавшего об августовской революции.
— Дядя Максим, — взмолился Половинкин. — Расскажите о моей матери.
Соколов молчал.
— Что значит, что она погибла из-за меня?
Соколов бросил на Джона теплый взгляд.
— Убили ее, сынок. Убили за то, что отказаться от тебя не хотела.
— Не понимаю, — удивился Джон.
— Максим… — раздался из кухни крик Прасковьи. Соколов отправился на зов жены.
— Не смей! — услышал Джон ее сдавленный шепот. — Забыл, какие мне клятвы давал? Себя не жалеешь, пожалей мальчика!
Капитан вернулся задумчивый.
— Ты вот что… Раз приехал, навести могилку Лизаветы. Недалеко это, я тебя сам завтра отправлю. И мне бы с тобой… Но нельзя. В общем, потом… Главное, чтобы ты на могиле побывал…
Вдруг Соколов замер, уставившись в экран телевизора. Там выступал генерал Палисадов.
— Кто мой отец? — тихо спросил Джон.
Соколов притянул к себе голову Джона и прошептал, тыча пальцем в экран:
— Вот он!
«И устрашились люди страхом великим и сказали ему: для чего ты это сделал? Ибо узнали эти люди, что он бежит от лица Господня, как он сам объявил им. И сказали ему: что сделать нам с тобою, чтобы море утихло для нас? Ибо море не переставало волноваться. Тогда сказал он им: возьмите меня и бросьте в море…»
Строки из Книги Ионы не выходили из головы.
Маленький автобус был набит пассажирами, как весенняя рыба икрой. Он петлял по узкому, в один ряд, шоссе районного значения из Малютова в Кресты.
Джон стоял в толпе пассажиров, притиснутый к невысокой водительской перегородке. По ногам его часто и больно били две большие сумки, которые держала пожилая женщина со скорбным лицом, ни на минуту не выпуская их из рук. В одну из сумок вцепилась девочка лет пяти. Женщина не обращала на нее внимания, даже когда автобус на поворотах резко заносило и пассажиров сплющивало в противоположном направлении. Иногда Джон с тревогой посматривал на ребенка. Цела ли девочка, не случился ли с ней обморок от тесноты и духоты? Но ее глазенки равнодушно мерцали, нос оживленно шмыгал, и на симпатичном веснушчатом личике не было не только паники, но и малейшего волнения.
В конце концов Джон перестал беспокоиться за нее и обратил взгляд на дорогу. Благо вид сквозь пустое пространство водительской кабины открывался великолепный!
Какая, Господи, красота! Сколько воздуха, простора! Как весело светятся под солнцем сквозные березовые посадки, кое-где смешанные с осинами, рябинами, едва тронутыми нежной предосенней желтизной. Джон жадно всматривался в эти рукотворные молочно-белые посадки, идеально обрамлявшие черные, распаханные под зиму поля, он любовался разнотравьем лугов, невысокими покатыми холмами, неглубокими, но мрачно-зловещими таинственными оврагами. Он вдруг расчувствовался до неприличия. Береза! О! В нее нельзя не влюбиться с первого взгляда. Вот она, светлая душа России!
Тут внимание Джона привлек стоящий поперек дороги грузовик, наполненный крупными желто-красными яблоками. Он перегораживал путь и заставлял водителей тормозить. Выждав «окно» во встречном потоке, они огибали грузовик и мчались дальше. Так должен был поступить и водитель автобуса. Но он и не думал снижать скорость.
Джон посмотрел на водителя автобуса и похолодел.
Их шофер был чудовищно пьян!
До грузовика оставалось несколько метров. Джон понял, что через секунду погибнет. Бездарно погибнет в бездарной стране. Удар будет настолько страшный, что его мясо и кости перемешаются с мясом и костями незнакомых людей. И кто, интересно, опознает его труп?..
В последний момент тормоза чудом сработали. Автобус врезался в грузовик, но не на полной скорости. Но этого было достаточно, чтобы лобовое стекло осыпалось на асфальт, двигатель задымил. Джона с такой силой придавило к водительской стойке, что захрустели ребра. С минуту пассажиры приходили в себя, не понимая, что произошло. Потом стали выбираться наружу.
— Мочно! — восхитился бодрый старик, глядя на сплющенный передок автобуса. — Большого ремонта потребует. Ходовая цела?
Шофер пьяно ухмыльнулся, пожал плечами.
Из «КамАЗа» вылез коренастый парень с веселым загорелым лицом. Он бегло осмотрел свою машину сзади, кинул взгляд на рассыпавшиеся по асфальту яблоки, выматерился сквозь зубы, но убедившись, что ущерб невелик, почти дружелюбно глянул на шофера автобуса.
— Тормоза барахлят? — сочувственно спросил он. — Слышал анекдот? Стоит на перекрестке «мерседес». В него сзади врубается «запорожец». Вылезает из «мерседеса» водила, подходит к «запорожцу» и говорит: «Я одного не пойму. Если бы меня здесь не было, как бы ты тормозил?»
— Гы-гы… — засмеялся шофер автобуса.
— Я те дам анекдот! — накинулась на них женщина со скорбным лицом, не выпуская сумки и девочку, словно та была прикована к сумке наручниками. — Как теперь домой добираться?
— А мне что? — парень обиделся на то, что не оценили его анекдот. — Сами врезались, сами и думайте.
