– Наслаждайтесь, – говорит мисс Боттичелли.
Ни она, ни Свенсон не могут скрыть удовольствия от того, что поставленная задача выполнена, ведь могло случиться и иначе, ангелу пришлось бы огорчить незнакомца – да еще в сочельник, и кто знает, каковы бы были последствия.
– Счастливого Рождества! – говорит девушка.
– И вам того же, – бормочет Свенсон.
Но сначала нужно еще выпить. Поднять бокал за здоровье Шерри, Руби, Анджелы, Магды и – пока его не покинуло рождественское настроение – за ректора Бентама, Лорен Хили и всех своих студентов. Доказательство существования Господа не только в том, что Свенсон стоит на коленях в ванной комнате, склонив голову над унитазом, но и в том, что он в состоянии включить видеомагнитофон. Вот на экране появляются бесконечные титры. Он мог бы их перемотать, но ему нужно подготовиться к первой сцене, где базарят в клетках гуси и утки. Следующий кадр: ученики в классе шумят, гогочут, но разом смолкают, едва входит герр профессор Рат (Свенсону такого никогда добиться не удавалось), затем – история с непристойными фотографиями Лолы-Лолы в юбочке из перьев: этот эротический наряд побуждает профессора отправиться на поиски его обладательницы в гнездо разврата – клуб под названием «Голубой ангел»,
Свенсон усаживается в кресло, зачерпывает очередную кружку напитка – готовится к сцене за кулисами, где Рат представляется: «Я – преподаватель гимназии», а Марлен Дитрих, она же Лола-Лола, окидывает его равнодушным взглядом – ну и что с того, что он в строгом пальто, а она в штанишках с оборочками, – и говорит: «В таком случае вам должно быть известно, что шляпу полагается снимать». Тут герру профессору конец. Она едва продемонстрировала свою силу, это лишь намек на садомазохистскую игру, а он уже конченый человек, еще до того, как она говорит: «Будете вести себя прилично – можете остаться», причем за всем этим наблюдают (эти кадры Свенсон просто ненавидит) спрятавшиеся в уборной Лолы-Лолы ученики профессора.
Свенсону тяжело смотреть и на то, как Лола отказывается за деньги ублажать клиента заведения. «Я – артистка!», – заявляет она. Сквозь растопыренные пальцы он смотрит, как она начинает свое знаменитое «Я голову теряю от любви» – женщина, умеющая держать себя в руках, поет песню, исполненную такой безудержной страсти, что все зрители теряют голову – в том числе и профессор, и Свенсон. И вот уже – не пропустил ли он чего? – Рат и Лола провели вместе ночь, и даже этот нелепый, самодовольный и вовсе не привлекательный профессор сумел провести ночь любви, не сломав зуба.
Когда Лола-Лола говорит Рату: «А ты и в самом деле милый», Свенсон хватает пульт, отматывает пленку назад, пересматривает сцену еще раз – ищет ключ к разгадке. К разгадке чего? Любит ли Лола профессора? Искренна ли ее нежность? Лола – вульгарная, развязная, ребячливая, эротичная – словно становится развязной, ребячливой, эротичной Анджелой, и фильм – благо Свенсон может пересматривать его сколько угодно – способен каким-то образом разрешить загадку его так называемой реальной жизни, того, что случилось лишь единожды и так быстро промелькнуло, что теперь ему уже ни в чем не разобраться.
Извилистая тропка, по которой он мчался за Анджелой, похоже, свернула не в ту сторону, куда направились профессор Рат и Лола-Лола, соединившиеся в браке. И вскоре профессор уже сам продает пикантные фотографии певицы. Разве попытка предложить Лену Карри роман Анджелы – не то же самое? Да нет же, здесь все совершенно иначе! Что это Свенсону в голову взбрело? Он никогда не ползал на коленях, не натягивал на Лолины ножки чулки, не кричал петухом, не изображал клоуна, о башку которого фокусник разбивает яйца.
Он с тоской вспоминает разбитые яйца в романе Анджелы. Так разве не был он клоуном, разве не остается им по сей день? Потому-то он и настоял на слушании, вместо того чтобы тихо-мирно подать в отставку. Он знает: шансов победить, доказать свою невиновность нет. Ему нужно публичное унижение, моноспектакль позора и покаяния. Ему нужны эти пятнадцать минут, когда он будет Эстер Прин [30] или же профессором Иммануилом Ратом, трагическим персонажем, олицетворением гротескного, мазохистского самоуничижения. Вот она, сила искусства, – он узнал в герое себя, сумел понять и простить. Никогда не считал себя мазохистом, а вот поди ж ты. Никогда не задумывался о том, как одевается Анджела, а некая потаенная часть его души, видно, тянулась ко всем этим железякам. И клоуна из себя никогда не разыгрывал. Мир полон открытий.
Фильм еще не кончился. Профессор Рат в своем клоунском наряде приезжает на гастроли в родной город. Там его избивает разъяренная толпа – за то, что он набросился на Лолу, застав ее в объятиях одного липкого типа, Силача Мазепы. Униженный и разбитый, Рат бредет в свою гимназию – по местам былой славы, посреди ночи пробирается в класс и падает замертво на учительский стол. Свенсон искренне надеется, что с ним ничего подобного не случится.
Его жизнь иная, чем у профессора Рата. История учителя, который бросает все ради бессердечной потаскухи, к нему никакого отношения не имеет. И смерть у него будет другая. Мы уже знаем, чем закончилась история Рата. А суд над Свенсоном еще впереди. Он еще хотя бы раз увидит Анджелу – на слушании.
На экране появляется слово «Конец», и со Свенсона словно сдергивают плед, в который он кутался: он остается один на один со своими мыслями, его пробирает холод, и он решает просмотреть фильм снова – на этот раз представляя себе, как его совсем недавно смотрела Анджела. Он встретил ее тогда – в той прошлой, чудесной, утраченной жизни: она как раз шла возвращать кассету.
* * *
В ночь перед слушанием звонит Шерри.
– Я просто позвонила пожелать тебе удачи, – говорит она.
Что доказывает, что Шерри все-таки хороший человек, великодушная, душевная женщина – позвонила мужу накануне его публичной казни. Ему становится только хуже при мысли о том, что он совершил нечто настолько ужасное, что даже человек с таким ангельским характером до сих пор на него сердится. Сколько мужчин виновны в грехах посерьезнее, причем грешат годами. Свенсон поздно начал. Наверное, в этом его главная ошибка.
Он отправляется в постель в надежде на то, что во сне взамен этих циничных мыслишек придут другие, чистые и светлые – о заблудшей, но искренней любви, придет надежда на то, что прискорбное недоразумение будет ему прощено. Если, конечно, это было недоразумение, в чем он сомневается. Он верит, что во всем этом был смысл, что Лола-Лола любила своего учителя, а Анджела любила его. Когда-то.
Слишком уж сложную задачу он задал сну, и сон не идет, Свенсон лежит в темноте и обращается с речью к комиссии, уточняет и дополняет свой рассказ о том, что, как ему казалось, он делал, о том, как понравился ему роман Анджелы, об эротике преподавания, об опасности увидеть в своей студентке живого человека. Увидеть живого человека – это наверняка завоюет сердца женской части комиссии, может, даже Анджела пожалеет о том, что имела и потеряла. Засыпает он около пяти, просыпается, совершенно разбитый, в семь и не помнит ни слова.
Он надевает темный костюм. Одежда подсудимого. Надо быть реалистичным. Это же суд, а не студенческая вечеринка. Не междисциплинарная конференция, созванная честолюбивыми коллегами. Это же его будущее. Почему бы не подчиниться неизбежному, не облачиться в то, во что в гроб кладут? На плечах пиджака пятна как от мела. Свенсон начинает их тереть, но они не исчезают. Этого только не хватало. Впрочем, кто разглядит его плечи – если только он не встанет на колени?
Свенсон отъезжает от дома, назад не оборачивается – вспомни жену Лота, – даже в зеркальце не смотрит. Он понимает, что нет никакого смысла представлять себя библейским персонажем, он обычный преподаватель английской литературы, которого будут судить и признают виновным коллеги-присяжные. Скорее уж он мученик, отринувший все атрибуты прежней жизни и готовый праведником предстать перед судом – как Жанна д'Арк.
На полдороге в университет он вспоминает, что забыл побриться. Ну и пусть получают седеющего педофила, совратителя малолетних – им же это и надо! Была бы рядом Шерри, она бы сказала: дыши глубже. Делай все как положено, шаг за шагом. Но Свенсону эта психотехника для яппи противна. Ужас и паника – это хотя бы искренние, инстинктивные чувства.
Но какое отношение инстинкты имеют к тому, что должно вершиться в Кэбот-холле, который с момента своего создания был оплотом всего противного инстинктам, мрачным пуританским адом, то молельней, то лекторием, а в своем нынешнем воплощении – залом суда? Возможно, в Кэботе уже пылали на кострах колдуны, может, уже сожгли некогда учителя-пуританина, пойманного в воскресенье за чтением Шекспира.
Ну почему заседание устроили в Кэботе? Слишком это театрально. Амфитеатр гораздо больше подходит для занятий по патологической анатомии, нежели для расследования профессиональной деятельности Свенсона. Но не для Свенсона уют кабинета Бентама, не для него заверения, что дело можно решить миром, ограничившись разбирательством в кабинете судьи. Нет, ему уготована огромная стылая зала совершенно в кафкианском духе. Сколько людей в ней соберется? Похоже, весь университет. Так надо было все устраивать прямо на стадионе.
