Никто из них не воскрес.
В полдень к «народу России» обратился Президент Будин. Под его глазами фиолетово темнели незагримированные круги. Четыре раза в течение своей речи он нервно брался левой рукой за узел галстука.
Будин пообещал, что обстоятельства «преступных, кощунственных махинаций научными данными» будут расследованы «до самых мельчайших деталей». Все «виновные, если они остались в живых», предстанут перед судом.
Под занавес моргающий Будин металлическим голосом попросил телезрителей «простить его за недостаток бдительности». Он пояснил, что его «предали» люди из его «ближайшего окружения». «Опутанный сетью заговора», Будин «не догадывался», что происходит.
Так закончилось Летнее обострение.
Далее возобновилась обыкновенная российская история.
ЧАСТЬ 5 ОСТАТОЧНЫЕ ЯВЛЕНИЯ
Зеркало, как всегда, запотело. Вика тщательно протёрла его полотенцем для верхней половины тела. Бросила полотенце на ворох грязного белья в углу ванной комнаты. Надо было наконец занять время для стирки.
- Когда буду выходить, – сказала себе Вика.
Она встряхнула головой – так, чтобы мокрые сосульки волос рассыпались по плечам. Затем посмотрела в зеркало.
Тело оставалось таким же. Со вчерашнего утра ничего не изменилось. Так же нецивилизованно выпирали ключицы. На грудях, тут и там исполосованных растяжками, так же маячили непропорционально большие ареолы сосков. Талия, переходя в бёдра, по-прежнему спотыкалась о края таза.
Вика приложила руки к вискам и позволила им медленно сползти вниз, до самого живота. Кожа, румяная от горячего душа, казалась такой же гладкой. Всё ещё гладкой.
- Что я, в самом деле, – прошептала Вика.
В её половой жизни зиял перерыв длиной в четыре года и десять месяцев. Только теперь, когда непредумышленное воздержание кончилось, когда собственное тело – словно в том пионерском лагере двадцатью годами раньше – показалось чужим и по-чужому нелепым, Вика оторопела. По эту сторону перерыва ей оказалось тридцать шесть. Она едва помнила, как в последний раз встречалась с подругами, которые худо-бедно водились у неё до Жука и его клиники. Она десять месяцев не имела вообще никакой связи с мамой. Вокруг – страна, где вежливые люди уравновешенно ведут обеспеченные жизни, не дают себе покупать спиртное по воскресеньям и обильно финансируют медицинские исследования. В эстонском паспорте, подделанном вполне официально, – чужая фамилия, нелепая и случайная, как угловатое тело в зеркале. В полуторной кровати – спящий венгр из дальнего конца коридора, не знающий ни слова по-русски и на восемь лет моложе.
Вика высушила волосы, вышла в комнату и, стараясь не шуметь, оделась. Несколько раз останавливала взгляд на умиротворённом лице венгра. Его звали Штефан. Он был ничего себе. Симпатичный. Слегка даже напоминал Рэлфа Файнза. В Будапеште у него была девушка.
В общей кухне стоял свежий запах кофе, но те, кто его пил, уже ушли. В углу под потолком бойко тараторил телевизор. Вика сменила фильтр в кофеварке и зарядила новую порцию. Неспешно принялась за творог со вкусом паприки. В институте её не ждали раньше десяти.
Из телевизора неизбежно посыпались последние российские события. Смуглая британка с пышными, сверкающими волосами заговорила о внеочередном заседании российского парламента. Ожидалось принятие закона о статусе православия. МИД в энный раз объявлял клеветническими нескончаемые сообщения – всегда из интернета, всегда исчезающие пару часов спустя – о массовых волнениях в Татарстане и на Северном Кавказе. Американский Госдеп и почти вся Европа хором призывали к открытому расследованию обстоятельств гибели Г. Грибового. Состояние госпитализированного митрополита Феофана, между тем, стабилизировалось.
После этого известия творог полез не в то горло. Вика закашлялась и переключила телевизор на какие-то мультфильмы, озвученные бодрыми немецкими голосами.
Она уже допивала кофе, когда в коридоре хлопнула дверь и раздалось шлёпанье сонных шагов. В кухню ввалился Штефан – босоногий, с обнажённым торсом.
‘Good morning’, сказал он. ‘Your phone rang.’
Вика взяла из его протянутой руки свою «Моторолу».
‘Thank you.’
Она сразу же отвернулась, не зная, какими глазами смотреть на Штефана и какой мимикой сопроводить этот взгляд.
‘I will be in my room until twelve’, сказал венгр нерешительно.
‘See you later’, кивнула Вика, упорно глядя в экран телефона.
Прежде, чем она сумела сложить знаки на экранчике в информацию о пропущенном звонке, телефон заверещал.
‘Martin?’
‘Vika! Vika! Where are you? Are you on your way?’
‘I’m having breakfast.’
‘Fuck breakfast. Get here as fast as you can. The animals are convulsing. All of them. It started six minutes ago. Get dressed and run here.’
Вика бросила грязную чашку на столе.
- Хорошо, что оделась уже, – пробормотала она, выскакивая из кухни.
До корпуса, в котором держали животных, было тридцать две минуты обычным шагом – Вика замеряла, чтобы правильно учитывать расход калорий, – но теперь, конечно, никакой ходьбы она позволить себе не могла. Почти все машины, по ночам припаркованные у общежития, уже разъехались; людей на стоянке не было. Вика подбежала к шеренге велосипедов, тоже поредевшей, и стала хвататься за рули и сёдла. Последний велосипед, грязно-зелёный и начисто лишённый передач, оказался не на замке. Его седло было задрано слишком высоко, руль опущен слишком низко, заднее колесо почти спустило и к тому же скреблось о крыло, но через девять минут Вика всё-таки оттолкнула велосипед на клумбу у входа в свой институтский корпус и, не замечая, что задыхается, бросилась к стеклянным дверям.
Я так и знала, знала, знала, колотилось её сердце. Рано или поздно. Будет переход в другую фазу. Я знала, знала, знала!
‘I knew it!’ выдохнула она, вывернув голову в сторону Мартина и просовывая руки в рукава халата, который он держал. ‘I told you!’
‘You did’, охотно подтвердил Мартин.
У входа в зал, известный всем как Svinstian, то есть Свинарник, возбуждённо толпилась как минимум половина сотрудников, причастных к агенту. На экранах компьютеров, стоявших вдоль правой стены, бились в конвульсиях бледно-розовые пятна. Не задерживая взгляд на компьютерах и ни с кем не здороваясь, Вика вошла в Свинарник и остановилась в начале широкого прохода между двумя рядами вольеров. В ноздри ударил горьковатый запах воскрешения. Его нельзя было спутать ни с каким другим запахом на свете.
Восемь заражённых свиней, восемь контрольных. Первоначально они чередовались в вольерах: заражённая – контрольная – заражённая – контрольная. Буквально за три дня до того здоровых хрюшек и бессмертных хрюшек развели по разные стороны прохода. Теперь вся правая сторона лежала на боку, колошматила пятаки об пол и колотила копытцами воздух; вся левая сторона сгрудилась у стены прохода и, не отрывая глаз от своих заражённых сестёр, то озадаченно похрюкивала, то вдруг на несколько мгновений приходила в неистовство и заполняла Свинарник оглушительным рёвом.
Уже за три следующих часа, в течение которых постепенно затихали конвульсии заражённых свиней (тела крыс утихомирились несколько раньше), удалось выяснить следующее:
а) В отличие от конвульсий, которые сопутствовали процессу воскрешения, эти заключительные судороги были вызваны не реакцией сверхчувствительной мышечной ткани на электрическое загрязнение воздуха, а хаотической активностью головного мозга, сопоставимой – особенно у свиней – с эпилептическим припадком у человека.
б) В образцах тканей заражённых животных больше не появлялись характерные колонии ромбовидных псевдоклеток.
в) Когда пришли первые противоречивые сообщения о том, что произошло в Москве, и, в частности, о выбросе гамма-излучения из самого центра российской столицы, один из ассистентов Мартина замерил радиационный фон в Свинарнике и прилегающих помещениях. В вольерах заражённых свиней и вокруг клеток заражённых крыс через два часа после коллапса экспозиционная доза излучения составляла 45 микрорентген в час и, таким образом, превышала обычные показатели более чем в семь раз. До возвращения уровня радиации в норму дальнейшие работы велись в защитной одежде.
г) Полное электрическое молчание головного мозга животных наступило, в среднем, за сто десять секунд до окончательной остановки сердца.
Через двое суток стало очевидно, что и свиньи, и крысы разлагаются безо всяких отклонений, точно по графику. Никаких следов, никаких признаков деятельности агента – если не считать показателей дозиметра, неуклонно сползавших к норме, – больше не было.
Все двое суток Вика не вылезала из лаборатории, как ни уговаривал её Мартин сходить домой выспаться и как ни клялся, что немедленно позвонит, если, вопреки её же упадническим прогнозам, всплывут новые данные. Мысль о возвращении в общежитие вызывала у Вики физическое недомогание. С каждым часом пропахший нафталином подростковый страх перед встречей с венгром казался всё менее нелепым и всё более закономерным. Вечером первого дня Штефан позвонил ей и жизнерадостно спросил, как дела и не хочет ли она поужинать вместе; Вика гавкнула, что всё в порядке, ледяным голосом сослалась на авральную работу, а под конец саркастически предложила ему поинтересоваться последними событиями в мире. Она не могла понять, почему так стервозно говорила с ним, и не могла справиться с беспредметной гадливостью, которая захлестнула её после этого звонка. Впрочем, под утро, прикорнув на диване в столовой и уже засыпая, она призналась самой себе: ещё страшнее, чем вернуться в окрестности венгра, было уйти из института. По-хорошему, такие настроения следовало клеймить как мелодраматические и антинаучные, но, даже заклеймённые, они продолжали нашёптывать ей: он выскользнул у тебя из рук. Подразнил и, как писали в детских книжках, был таков. Ты никогда не раскусишь его. Если ты уйдёшь, ты поставишь точку и подведёшь черту. Распишешься в поражении.
