Мы едем обедать в один из самых дорогих отелей, где всегда найдется свободный столик. Заказываем крымское шампанское: в конце концов, мы отмечаем не что-нибудь, а помолвку. За что же мы пьем? Я предлагаю выпить за доброту и мудрость чиновников, Аманда — за Себастьяна. Она напоминает мне, что я собираюсь жениться на женщине, сына которой я видел лишь мимоходом. Это верно, отвечаю я, но мы с ним в этот момент внимательно посмотрели друг другу в глаза. У него сложилось благоприятное впечатление обо мне. Можешь спросить его, говорю я. Сразу же после обеда мы купим ему подарок, мне уже не обязательно оставаться в тени. Я знаю одного трехлетнего мальчишку, которому родители подарили такой огромный трактор, что он при виде подарка от радости упал в обморок. А какая игрушка могла бы лишить рассудка Себастьяна?
На лице Аманды появляется улыбка, которая обычно предшествует язвительно-ироническим высказываниям, — я уже ее немного изучил. Поскольку она любит точные формулировки, проходит несколько секунд, прежде чем она открывает рот. Когда я вчера разглагольствовал о мрачном будущем, говорит она, я назвал два способа предотвратить нашу разлуку: бегство или женитьба с последующей эмиграцией. Третья возможность мне не пришла даже в голову, а именно — остаться с ней на Востоке. Нет, она не собирается требовать этого от меня, она назвала эту возможность просто так, как в высшей степени занятный вариант.
Пока я пристыженно подыскиваю оправдание, на плечо мне с треском опускается чья-то ладонь. Это ладонь Макса Камински, человека, не страдающего избытком комплексов, который работает на Рейтер, если ему это позволяет его основное занятие — охота на женские сердца. Когда я пытаюсь представить его Аманде, он, сочувственно глядя на меня, говорит, что был ее поклонником, когда я еще лежал в пеленках. Судя по всему, никто, кроме меня, не осознает, что эти слова — совсем необязательно означают комплимент, потому что они пожимают друг другу руки, как старые знакомые, и сияют, как два медных котелка. Камински, не дожидаясь приглашения, усаживается за наш столик, показывает на шампанское и вопрошает, не отмечаем ли мы случайно какое-нибудь радостное событие. Ну неужели же именно он, сотрудник агентства Рейтер, должен первым узнать эту новость? Я смотрю на Аманду, она так незаметно качает головой, что только мне понятен этот знак. Я говорю, что нас просто мучает жажда. Камински сообщает, что его жажда мучает каждый день и даже каждую ночь, и с сожалением спрашивает, почему Аманда еще ни разу не пожелала утолить жажду вместе с ним. Я отвечаю: потому что ты выглядишь таким неприступным. Внимательный официант ставит перед Камински чистый бокал, и следующий час для нас безвозвратно потерян.
21 февраля
Заявление написано.
Сегодня морозный солнечный день, мы едем в пригородный лес, где находится дачный домик Аманды. Она говорит, что она состоятельная женщина, что я поступил мудро, избрав ее в жены, поскольку ей принадлежит загородное имение, оставшееся от первого брака. Хэтманн почти не пользовался домиком, рассказывает она дальше, он не признавал этот мелкобуржуазный рай; скорее всего, ему здесь просто не хватало комфорта. Время от времени она проводила здесь с ребенком несколько дней, например в периоды напряженности в их отношениях. Иногда одалживала домик Люси. Но чаще всего он пустовал. Идеальное прибежище для романа с женатым мужчиной, говорит Аманда, этакое гнездышко для любовных свиданий. Соседний домик именно в этом качестве и использовался. Главной интригой каждого приезда сюда была загадка — с кем на этот раз проводит свои выходные владелец, кинорежиссер, страдающий от излишнего веса?
Нужно принять решение: что делать с участком? Продать, сдать, подарить — например, Люси или родителям Аманды? Она говорит, что не очень-то дорожит всем этим, просто ей не хотелось оставлять участок Людвигу. Еще до того, как мы доехали, у меня сложилось мнение: почему бы не оставить все как есть? Почему бы нам не жить на Западе, имея здесь маленькую недвижимость, хоть доступ к ней и был бы затруднен? Зачем продавать? Что мы будем делать с этими восточными марками? Допустим, на них можно приобрести что-нибудь полезное, но я убежден, что за нами приглядывает чье-то незримое око. И как бы это выглядело — в последний момент лихорадочно проделать пару коммерческих процедур и покинуть страну с большими, битком набитыми чемоданами? Аманда задумчиво кивает и говорит, что кое-кто мог бы поучиться у меня уму и тонкости.
На заднем сиденье едет Себастьян. Я мало что понимаю в детях, но он мне кажется не по возрасту молчаливым; такое впечатление, как будто он специально решил помалкивать или как будто ему велели помалкивать. Он красивый ребенок, каким и положено быть сыну Аманды. Иногда я ловлю в зеркале его устремленный на меня внимательный взгляд. Когда он не смотрит в окно, он надевает наушники плеера и откидывается назад. Я спрашиваю Аманду, что за музыку он слушает, она говорит, это не музыка, а рассказ, который она сама ему начитала на пленку.
Я уверен, она наблюдает за тем, как складываются наши с ним отношения. Я бы на ее месте делал то же самое. Не так-то просто быть естественным с ребенком, когда при каждом слове поневоле спрашиваешь себя: а что на это скажет Аманда? Я сделаю все, что от меня зависит, — и не только для того, чтобы завоевать его сердце; у меня есть и другие причины. Не хочу жить бок о бок с ребенком, который мне безразличен.
26 февраля
Внизу посетитель через домофон называет свое имя, от которого у меня все внутри холодеет: Хэтманн. Черт бы меня побрал! Аманда, что это значит? Сначала мне нужно открыть входную дверь внизу. Когда он обо всем узнал? Я же ничего не знаю, мне никто ничего не рассказывает! Он что, собирается бить мне физиономию? Ради бога, Аманда, дай мне какой-нибудь совет! Но вместо совета я получаю один жалкий поцелуй, что-то вроде материнского благословения. Она почти злорадно ухмыляется и исчезает в соседней комнате. Я слышу, как она запирается на ключ, и решаю притвориться мертвым. Это, конечно, стыдно и противно, но все же лучше того, что будет, если открыть. Кто меня может заставить открыть дверь? Остается лишь надеяться, что Аманде, когда она принимала мое предложение, нужна была не только моя храбрость, ибо ей придется выйти замуж за труса. Но вот раздается звонок, и какие-то сверхъестественные силы влекут меня в прихожую. Я смотрю в глазок и убеждаюсь, что он не солгал: это и вправду Хэтманн.
Мы проходим в большую комнату. Меня так и подмывает отомстить Аманде и отвести его в кухню, подальше от ее жадно внимающих ушей. Но я не делаю этого, чтобы Хэтманн не подумал, что я прячу ее от него. Человека более неподготовленного к схватке, чем я, невозможно себе и представить. Аманда даже не сказала мне, знает ли Хэтманн, что она в эту минуту находится у меня. И вот мы проходим в комнату, молча, даже не поприветствовав друг друга, как люди, у которых нет времени на праздную болтовню. Я спрашиваю, могу ли я что-нибудь предложить ему, он отвечает с леденящей кровь лаконичностью: да, мою жену. Он наклоняется и поднимает с пола туфлю Аманды, но в лице его при этом ничего не меняется: когда преступление раскрыто, лишние улики уже теряют свое значение. Он держит туфлю в руке, вероятно плохо сознавая, что делает; он жестикулирует этой рукой, он нервно стучит каблуком туфли по другой ладони, как учитель линейкой. Я надеюсь, он не унесет туфлю с собой?
Я говорю: господин Хэтманн, нам, в сущности, нечего обсуждать. То, что Аманда желает жить со мной, — это наше с ней дело. То, что она уходит от вас, — это ваше с ней дело. О чем же нам говорить? Все так просто и ясно. Однако, вместо того чтобы согласиться со мной и избавить всех от унизительных разбирательств, Хэтманн начинает кричать. Он кричит, что предупреждает меня. Хорошо, это я как — нибудь переживу. Он кричит, что предаст скандал огласке, что пойдет к моему руководству и спросит, входит ли в обязанности корреспондента уводить жен у затравленных властями писателей. Вместо того чтобы решать с этими горе-корреспондентами все вопросы в прихожей, их из сочувствия наивно впускают в дом, желая хоть как-то облегчить им жизнь в этом чуждом для них мире; а они в знак благодарности тут же превращаются в грабителей. Что вы себе возомнили, кричит он, вы не охотник, и мы не в джунглях. Нет, дорогой, так просто вы от меня не уйдете!
Мне его жаль. Ах, было бы две Аманды — одна для него, другая для меня! Эта трусливая паршивка могла бы вылезти из своей норы и поддержать меня морально! Неужели это доставляет ей удовольствие — слушать, как мы истязаем друг друга? Он кричит: вы что же, решили увезти ее контрабандой на Запад? Я найду способ помешать вам. Чего он только не болтает в ярости. Я говорю: господин Хэтманн, поймите же вы, наконец, что я не могу приказывать Аманде. Чего вы ждете от меня? Что я схвачу ее за руку и приведу обратно к вам? Хорошего же вы мнения о ней!
