— И сейчас соседи меня ненавидят, — бормотала Ольга. — Слепо ненавидят за то, что у меня другие интересы. У них какая-то врожденная ненависть к интеллигенции. Их злость от неполноценности, ущербности. Они несчастные люди — у них нет доброты, а доброта особый дар. Ведь чтобы самому быть счастливым, надо любить других. А они не могут, потому и мучаются, злопыхают. Если бы к другим относились лучше, им и самим жилось бы легче.
Это было прозрение. Перед Ольгой отчетливо вырисовывалось все то, что раньше выглядело расплывчатым. Раньше она точно блуждала на ощупь в потемках, только чувствовала — вокруг что-то не то, а теперь поняла, что именно. Получалось, что опыт — это не только шрамы на теле, но и умение проникать в суть происходящего или вот такое внезапное прозрение. На лице Ольги появлялась гримаса душевного страдания, из груди вырывался отчаянный стон. Тяжелая, гнетущая тоска, словно река, разлившаяся в половодье, заполняла все ее существо. Ольга вытирала слезящиеся глаза и некоторое время сидела в глубокой задумчивости, но даже тогда ее лицо, со следами страданий, выражало несгибаемость и выдержку, силу духа, стойкость особого рода. И былое величие. Это было лицо человека с внутренней свободой и чувством собственного достоинства, который все выдержал, все преодолел и сохранил свою совесть чистой.
— Они думают, я белоручка, — снова вслух рассуждала Ольга. — Еще чего! Я труженица. Всю жизнь работала не покладая рук, потому и добилась многого… Они же ждали, когда все свалится с неба. Посредственные люди всегда ленивы. И у нас очень много этих самых посредственностей. Потому и позорно быть интеллигенткой. У нас интеллигенты — белые вороны…
Внезапно лицо Ольги озарялось теплым светом, казалось, в тягучей стоячей воде появились донные живительные ключи и разлившаяся река вновь вошла в свое русло, обнажив светлую равнину.
— Но я все равно не сдамся… Еще поборюсь, — неумолимо взбадривала себя Ольга. — Мне еще рано умирать… Мне еще нужно кое-что сделать и прежде всего поставить дочь на ноги, мою Нинусю… В прошлый раз я слишком быстро сдалась, проявила минутную слабость. Но ничего… еще немного поработаю, подкоплю денег, дождусь теплых весенних дней и возьму ее. И больше никогда не верну ее в больницу, как бы она себя ни чувствовала. Теперь-то она будет со мной всегда.
…Ей не удалось осуществить свою мечту. Весной Нина прожила у нее всего два дня, а на третий решила «полетать», а может быть, потянулась за цветами с балкона… Она разбилась насмерть. После этого у Ольги случился инсульт, она потеряла зрение и чувствительность левой стороны тела… Временами ей казалось, что жизнь потеряла всякий смысл, что теперь она на земле не имеет опоры и вот-вот шагнет за край пропасти и с неимоверной высоты сорвется в бездонную тьму, но она тут же отгоняла мрачные мысли, через силу заставляла себя подняться, пыталась что-то делать по дому — в ней, беспомощной, но не сломленной, проявлялась всегдашняя жажда деятельности, и когда что-либо не получалось, она злилась на себя:
— Черт возьми! Надо же, в кого я превратилась!.. Но я поборюсь… еще сделаю что-то полезное.
Леонид переехал к матери, Толя приезжал по несколько раз в неделю. Как и прежде, Ольга встречала их с улыбкой, уже угасающей улыбкой, и, обращаясь к сыновьям, говорила слабеющим голосом:
— Вы уж извините, что вам приходится возиться со мной… что доставляю вам столько хлопот… Но я еще поправлюсь… выкарабкаюсь из своего состояния, вот увидите… Я уверена в этом… Уверена…
Слепая, парализованная, скрученная болезнью Ольга не сдавалась и перед лицом смерти особенно горячо ощущала жизнь, особенно сильно радовалась жизни:
— Я слышу, как замечательно поют птицы… Сегодня чудесный день… Я чувствую тепло солнца на лице… Какая досада, что не могу встать и выйти на улицу… Вот старое чучело!.. Это надо ж стать такой развалиной!.. Но может быть, я еще поправлюсь… Я почти уверена в этом.
Иногда Ольга заговаривалась:
— Я слышу голос Анны… Ходит около дома и не зайдет… Неужели так трудно навестить сестру?.. Неблагодарная!..
В такие минуты Леонид не выдерживал, кричал на мать, грубил ей. Эти окрики возвращали Ольгу в реальность, и она оправдывалась:
— Прости меня… Я ведь не всегда была такой… И много хорошего сделала в жизни… Ради этого не злись на меня… Не дай бог, но вдруг и ты будешь таким… и тебе будут говорить такое же…
И Леониду сразу становилось не по себе. Он вспоминал, как всего два-три года назад мать была жизнедеятельной, с живым, острым умом. Чтобы загладить свою грубость, он покупал матери цветы, апельсиновый сок, пирожные. И Ольга искренне радовалась этим проявлениям внимания:
— Какие мягкие, пахучие цветы! Это ромашки, да? И сок прелесть! И где ты такой купил? Никогда такого не пила!.. Какой ты хороший, сын мой!..
…Она не осуществила своей основной мечты, и многое другое не осуществила: не дождалась внуков, не попутешествовала, не написала книгу для молодежи… Но ее жизненная энергия и после нее продолжала жить в ее сыновьях и тех людях, которые общались с ней. Как святое наследство она передала им свой язык — свойственные только ей выражения, свои песни, свой щедрый, открытый характер. Они учились у нее стойкости и самообладанию, ведь она доказала, что даже среди невзгод и лишений бесценен сам дар жизни.
Она стоит особняком ото всех, в силу особой симпатии к ней, в силу ее человеческих достоинств — таланта доброты, благородства и жертвенности. И ее дерзкой мятежности — борьбы за справедливость. Она никогда не отрекалась от своих убеждений и даже во времена всеобщего страха поднимала голос за правду.
Она ушла из жизни тихо, незаметно, без цветов и прощальных речей, но тем, кто ее любил, стало не просто грустно, для них потускнел окружающий мир…
1986 г.
Нас считали слегка «с приветом»: его, тридцатилетнего механика, вечно небритого, навеселе, и меня, шестиклассника, предпоследнего ученика, который по мнению учителей «ходил в школу не учиться, а отмечаться». Кстати, последним учеником был круглый двоечник, а мне все-таки ставили и тройки. А слегка тронутыми нас считали за безоглядные поступки и выходки, и прежде всего, потому что мы устраивали танцы с собаками и часто это делали публично, с большим подъемом.
Нас вообще объединяло многое. Прежде всего нам обоим было в высшей степени наплевать во что одеваться, что есть, на чем спать, и свободное время мы проводили легко — болтались где попало, благо в нашем городке был и речной порт, и стадион, и тьма закусочных. К примеру, с получки дяди Сережи — так звали моего старшего друга, мы садились в попутный грузовик и катили куда шла машина — нам было все равно куда ехать. Где-нибудь на окраине просили шофера притормозить, заходили в закусочную, дядя Сережа брал стакан портвейна, несколько холодных котлет, конфеты, при этом подмигивал мне:
— Трата денег требует искусства. Конфеты тебе, котлеты собакам, а это мне, — он опрокидывал стакан портвейна.
Мы выходили на пятак перед закусочной, кормили местных дворняг котлетами и с веселым задором затевали с ними возню.
Еще мы оба любили технику. Дядя Сережа работал механиком в авторемонтной мастерской, а я собирался после седьмого класса податься в ученики к автослесарю и частенько, прогуливая школьные занятия, торчал в мастерской.
— …Машина это не просто набор железок, — многозначительно говорил дядя Сережа. — Это живой организм. Отсюда пение, пыхтение, дыхание машины. Она вбирает энергию людей, которые ее делали. Злой передает ей злость, непрочность, добрый — доброту, надежность… Потому машина сама выбирает, сколько ей работать…
Я слушал развесив уши и восторгался интеллектуальным величием моего друга и наставника. В масштабах нашего городка он мне казался самой значительной личностью. В свою очередь дядя Сережа тоже видел меня личностью в некотором роде.
— Ты толковый парень, — говорил. — Из тебя выйдет слесарь что надо! По части техники уже имеешь основательный запас знаний.
Вдобавок у нас была еще одна любовь — к собакам. У дяди Сережи жили три беспородные собаки: молодая рыжая сучка Глафира, молодой разнопятнистый кобелек Гришка и старый пес Артем, у которого была облезлая шерсть, но взгляд острый, повелительный. Дядя Сережа не случайно дал собакам такие имена. Он говорил, имея в виду своих собак:
— У моих ребят больше человечности, чем у некоторых людей, которым надобно давать клички.
Собаки считали себя полноправными хозяевами квартиры. Дядя Сережа тоже так считал; и ужинал с собаками за одним столом, и спал с ними на одной кровати в обнимку. Его полуподвальную, захламленную квартиру кое-кто называл «свалкой». В самом деле, она напоминала лавку утильщика или каморку дворника, но я был уверен — у дяди Сережи прекрасное жилище, захватывающая жизнь и лучшие собаки в нашем городке, ведь они были музыкальные, то есть любили музыку и даже танцевали под нее. Стоило дяде Сереже завести патефон, как Глафира вставала на задние лапы и с оглушительным лаем скакала по комнате, при этом вся сияла от радости. Гришка тоже кое-что изображал — быстро перебирая лапами, крутился на месте и то и дело разевал пасть — вроде пытался запеть. Степенный Артем некоторое время невозмутимо взирал на эти фортеля, демонстрируя умственное превосходство перед собратьями, но потом не выдерживал — раскачивал головой в такт мелодии, его взгляд теплел, он улыбался и всем своим видом давал понять, что танцы ему нравятся. Чтобы еще больше завести собак, я вскрикивал:
