Что же такое православная мистика? Это совершенно особенный духовный воздух, атмосфера Божественного мира, сверхчувственное и сверхразумное постижение его. Так Савл, по дороге в Дамаск, услышав и увидев Христа (который остался недоступен его спутникам), обратился в Павла, сделался Его ревностным апостолом. И подобными небесными видениями и откровениями исполнена вся жизнь православия. Это реальный христианский опыт миропонимания, богопознания, основанный на ирреальных фактах, недейственных с земной и научной, дольней точки зрения. Но есть горний смысл, проявляющийся во всех чудесах и знамениях. Ученые не могут объяснить ни сохраняющийся лик Спасителя на Туринской плащанице, ни чудо схождения Благодатного Огня в Иерусалиме, ни многое-многое другое. Тогда они начинают выдумывать теорию эволюции и происхождение человека от обезьяны, то есть, попросту говоря, от дьявола. А на обезьяну все спишется… Но у тех, кто имеет внутри себя Царство Божие, ум не блуждает в поисках рационального объяснения всего и всякого, а озаряется Фаворским светом Преображения, Софией Премудрости. Тогда весь мир и все творения видятся в этом свете. Тогда возможны любые православные чудеса. Когда Мотовилов, послушник Серафима Саровского, умолил его явить ему Духа Божия, в нем живущего, старец выполнил просьбу. Он вдруг облистал, как солнце, окруженный ослепительным сиянием. Мотовилов ощутил сладостную теплоту, благоухание и небесную радость. А когда явление окончилось, преподобный снова предстал перед ним в своем обычном виде. И такие образы духоносности можно наблюдать сейчас, в наши дни, например, среди монахов-исихастов с Афона. Да и в России тоже. Она ведь велика, чай, не одна Москва-блудница.
Обо всем этом нам говорил отец Сергий Разумцев, когда мы уже глубоким вечером сидели в его небольшом домике на окраине Нового Иерусалима. Матушка потчевала нас вкусной гречневой кашей с черносливом, пирогами с капустой и травяным чаем, а их пятеро детей спали в соседних комнатах.
— Сподобил меня нынешним летом Господь в поездку на Афон, к схимонаху Доримедонту, — неспешно продолжал батюшка. — Осталось там русских, на этой частичке Святой Руси, считанные единицы. А ведь первая наша обитель на Горе — Успенский монастырь — Ксилургу — известен еще с одиннадцатого века. Оттуда да с Пантелеймонова монастыря вышли и отцы русского монашества Антоний, Нил Сорский, Паисий Величковский… До революции тысяча церквей и больше десятка тысяч монахов там подвизались, и половина из них — из России. Сейчас — крупицы. Богоборцы вынашивают планы превратить Афон в туристический центр. И это то святое место, где даже идолы каменные вдруг возопили, когда Пресвятая Дева ступила на берег: Люди, обольщенные Аполлоном, идите в Климентову пристань и приимите Марию, Матерь Великого Бога Иисуса! А Богородица пред отъездом сказала: Благодать Господа да пребудет на месте сем. Всего будет у них довольно при малом попечении и жизнь небесную они получат и не оскудеет милость Сына Моего от места сего до скончания века… Стало быть, когда последний монах уйдет с Афона, наступит конец времен, Апокалипсис. Этого антихрист и добивается. Чтобы прервалась непрерывная молитва афонских исихастов. Чтобы поприще и училище святости исчезло. А там сейчас — животворящее начало для России и души русского народа.
Он замолчал, а потом добавил, обводя всех нас своим ясным васильковым взглядом:
— Афонский схимонах в скиту сказал мне в откровенной беседе, что в сентябре вновь откроются святые мощи Даниила Московского. На благо всей России. Я знаю, что вы в поисках. Но не вы одни ищете.
— А кто еще, батюшка? — спросила Маша.
— И другие православные люди. И безбожники. И авантюристы всякие. И прямые сатанисты, слуги дьявола, — отозвался он. — Кто по своей воле, кто по приказу, кто по зову сердца, кто по велению демонов. Да вы уже, наверное, с некоторыми из них сталкивались.
А что есть воля, что есть зов? — подумалось мне. Почему я здесь, с ними? Ведь я не такой уж верующий человек. Был, по крайней мере.
— Не вера рождается от чуда, а чудо от веры, — словно отвечая мне, произнес отец Сергий. — А человеку самому дано выбирать, в мире есть три воли: Божеская предлагающая, дьявольская искушающая и человеческая выбирающая. Сегодня перед литургией ты был совсем обморочен. А сейчас даже просветлел как-то.
— Расскажи-ка нам еще раз, что же там произошло, в беседке? — попросила Маша. — Я лично ничего не поняла. Сумбур какой-то вместо музыки.
Мы с ней все-таки одинаково мыслим. А что я мог им сказать толкового? Я, конечно, повторил историю, как мог, но легче от этого никому не стало, потому что мне самому было непонятно ничего. Я только-только начал приходить в себя. И то благодаря матушкиному целительному чаю, настоянному на разнотравье. Наверное, мне вкололи какой-то сильнодействующий наркотик-галлюциноген. А может быть, хотели убить. Или чтобы я сам покончил с собой. Потому что мысли такие у меня были. Я уже видел себя взбирающимся на какой-то откос, чтобы прыгнуть вниз. Смотрел откуда-то сверху, совершенно равнодушно и отрешенно. А человечек — я! — все карабкался и карабкался, ломая ногти о камни. Если бы меня не остановили неизвестно откуда появившиеся Маша и Алексей. И если бы не отвели в храм, где я сразу же успокоился…
А до этого, я помню, вошел в беседку, где увидел Агафью Максимовну (двух). Мое первое впечатление вновь оказалось обманчивым. Она была жива, просто пребывала в каком-то оцепенении. Может, отрешенно от всего беззвучно молилась? Я помню, она сказала, что надеялась увидеть не меня, а Алексея, но… Раз уж так вышло. Больше нет времени ждать. Ей надо торопиться. Становится опасно. Даже здесь, в Новом Иерусалиме.
Не знаю, сколько минут занял наш разговор. Но она сказала мне что-то очень важное. Что-то, касающееся святых мощей Даниила Московского. Где их надо искать, у кого. А где — хоть убей, не помню! Будто вырезали кусок мозга, отсекли часть памяти. Вскрыли паталогоанатомической пилой джидли черепную коробку, поковырялись внутри и вытащили самое важное. Я должен был передать ее слова Алексею. А что передавать-то? Обрывки мыслей, как пепел от сожженной соломы? Я даже не помню, как оказался у какого-то колодца. И куда делась Агафья Максимовна. Дна не было видно, но там что-то урчало и плескалось. И слышалось мое имя. Шепотом, словно призывали. Я заглядывал в пугающую бездну и хохотал. Вот это я помню.
Потом… мне вновь встретился Яков. Но уже не один, а с высоким стариком с длинной бородой и в черной круглой шляпе. Они куда-то тащили меня, но я, кажется, вырвался и убежал. Или мне кто-то помог? Какие-то встретившиеся монахи. Да, верно. Сам я представлял собой заряженный чужой волей манекен. Лишь изредка ко мне возвращался разум. Как будто включался свет, но потом вновь наступали потемки. Вот во время этих сумерек я и полез на склон горы.
— Монахи и сказали нам, где тебя искать, — промолвил Алексей.
— А что ты еще помнишь? — добавила Маша. — Видел снова Ольгу Ухтомскую?
— И не только ее! — огорченно ответил я. — Кажется, я видел всех. Всех, кто оставил какой-либо след в моей жизни. И хороших, и дурных людей. И живых, и мертвых. Они буквально ходили за мной косяками, как рыба в море. Только успевал отмахиваться. Я бежал, падал, поднимался и опять бежал. Но за посох держался крепко. Им-то я и лупил в морды.
— Заехал даже одному прихожанину, — покачал головой отец Сергий. — Совсем уж ни за что ни про что.
— Он был очень похож на доктора Грабовского, — вспомнил я.
— Наверное, ты вообразил себя этаким Бэтманом, — сказала Маша. — Летучей мышью, и весь в резине.
— Не знаю, кем уж я там себя воображал, но мне было очень скверно. А главное — пустота внутри. Как в том колодце. Совершенно пустой сосуд, ни капли влаги.
— Ничего, это катарсис, трагическое очищение, — вновь сказала Маша. Кое чему она у меня все-таки научилась.
— Сосуд не разбился, а это важнее всего, — заметил Алексей.
— А источник воды неиссякаем, — добавил отец Сергий.
— Но почему же я не помню того, что мне открыла Агафья Максимовна?
— Вспомнишь, — подала голос матушка, молчавшая все это время и уже убиравшая со стола. — Обязательно вспомнишь. Утро вечера мудренее.
Сквозь время — в вечность
…из стенограммы 27 июля 1918 года. Кремль. Присутствовало: 13 человек. Потом — еще двое.
Войков. Я кончил.
Каменев. Убедительно.
Ульянов-Ленин. Жаль только, что торжественный исторический акт превратился в работу мясников.
Войков. Не моя вина. Эта скотина Юровский так спешил, что даже не дал мне зачитать постановление. Только мальчика-поваренка оставил, и то по моей просьбе.
Бухарин. К черту вашего поваренка, не о нем речь. Его ли это голова в колбе? Нам нельзя ошибиться. А то еще подсунули черт-те кого!
