— Почему незаконный?
— В смысле, отчего преследуют бедное, безобидное искусственное создание, такое как я?
— Да.
— Видишь ли, пару лет назад Совет признал всех рукотворных похищенным имуществом — под непрекращающиеся споры о естественной и искусственной жизни. Одни считали нас омерзительными монстрами. Другие — невинными жертвами науки, нуждающимися в защите. Для нас даже хотели устроить специальный заповедник Какой-то тип из Техаса изобрел и запатентовал прибор для измерения души, но его запретили в судебном порядке. В конце концов самые яростные наши ненавистники придумали решение. Все симулы были объявлены собственностью «Байолога», поскольку эта компания нас выпустила. А поскольку мы шлялись где хотели, мы были крадеными. Выходит, мы украли самих себя. Нас объявили контрафактной продукцией. Нам велели вернуть себя владельцу. Но «Байолог» к тому времени уже прекратил существование. Следовательно, за неимением лучшего, мы должны были сдаться властям и оставаться в их распоряжении до тех пор, пока на нас не заявит права законный владелец. Что было невозможно. Иначе мы бы навсегда попали под замок. Но некоторые все-таки сдались. Насколько я знаю, они по сей день сидят по камерам с бирками на ушах. Большинство постарались исчезнуть из поля зрения властей. Но, будучи похищенной собственностью, мы по сути своей противозаконны. Мы нарушаем закон тем, что продолжаем владеть самими собой.
— За это не могут терпеть?
— Ну, ты немножко не так выразилась. Лучше сказать, что нас считают лишними. Ненужным осложняющим аргументом в вечном споре о бессмертии души. Хотят, чтобы нас не было.
— Надиан тоже.
— Тут другое дело. Вы — узаконенные инопланетяне. Биологические организмы, ваше право на существование никто под вопрос не ставит. В отличие от других ваших прав.
— Мы живем без строта.
— Мучения — это всего лишь одна из моих одежд, — сказал он.
— Да, — согласилась она.
Их окружали негромкие звуки ночи, издаваемые насекомыми. Птицы эти края оставили, видимо, навсегда.
— Я знаю, ты не любишь, когда тебе задают вопросы, — сказал Саймон.
— Некоторые.
— Я не собираюсь спрашивать тебя о твоем прошлом, твоей семье или о других заведомо запретных вещах.
— Спасибо.
— Но мне любопытно… Скажем так: у тебя была работа, было где жить. Работенка, может, и не самая лучшая, но если брать из тех, на какую могла рассчитывать ты…
— Такие, как я.
— Извини, не хотел тебя обидеть. Ну ты поняла, к чему я веду?.. Почему ты здесь? Если мы доберемся до Денвера, если каким-то чудом окажется, что Лоуэлл все еще там, чего ты ждешь от Денвера? Что будешь там делать?
— Умру в Денвере.
— Как-то это слишком театрально, не находишь?
— Нет.
Она уставилась в одну точку, ушла в себя. Даже не видя ее, он хорошо представлял, что выделывают сейчас ее ноздри. Он мало-помалу учился чувствовать ее состояния. Их отношения резко переменились. Он чуть ли не физически ощущал полное ее отсутствие.
— Зачем ты так делаешь? — спросил он. — Я хочу сказать, куда ты в такие моменты уходишь?
Она негромко затянула надианскую песенку.
— Я спрашиваю об этом, — продолжал он, — потому что мне, если честно, делается не по себе, когда ты так отключаешься. Знаю, потом ты всегда возвращаешься, но все равно… Тебе что, трудно еще ненадолго остаться со мной? Это что, было бы совсем не по-надиански?
Ни слова в ответ. Только тихая песня в ночи.
— Ладно. Здорово мы с тобой поболтали. Пойдем, что ли, поищем, где заночевать?
— Да, — сказала она.
Хоть заговорила, и то хорошо.
Они перешли через дорогу и оказались среди домов. Это был один из поселков, на скорую руку сооруженных «Титаном» для тех, кто надеялся вскоре разбогатеть: веранды по фасаду, окна в скатах крыши, на подоконниках ящики для цветов. Ходили слухи, что дома в поселках были построены из недолговечных материалов, которые выделяли ядовитые испарения, впрочем, высокая заболеваемость раком среди здешних обитателей могла с равным успехом объясняться свойствами почвы и вод в тех местах, где они жили прежде.
Катарина повела его прямиком к третьему дому в первом ряду. Ему даже показалось на мгновение, что когда-то раньше она уже здесь бывала и что-то связывало ее с тем конкретным домом, хотя вероятность эта была ничтожно мала. Возможно, у надиан было так заведено — всегда выбирать третье по порядку либо же, выбирая наугад, напускать на себя уверенный вид. А может быть, дело было в чем-то еще. Кто знает? И кому, с другой стороны, захочется ломать над этим голову в такой поздний час?
Входная дверь была заперта. Большинство хозяев надеялись еще вернуться в свои дома. Окна тоже были заперты. Саймон предложил попробовать следующий дом, но Катарина уперлась на этом. В конце концов они разбили окно сделанным из пластика «под камень» Кришной, который беззвучно дул в немую флейту на лужайке перед домом в окружении давным-давно опочивших ноготков. Плексиглас разлетелся на осколки с резким и тоскливо-мелодичным звуком.
Они пролезли в окно и очутились в гостиной, из которой прежние обитатели вынесли все, что только можно было унести с собой. На месте оставались диван и два низких громоздких кресла с обивкой в розовых, золотых и переливчато-синих тонах, различимых даже в темноте. Еще здесь был низкий стол с резными ножками и огромных размеров видеоцентр, а на потолке светильник, стилизованный под старинную люстру.
— Давай поищем чего-нибудь перекусить, — сказал Саймон.
Они отправились на кухню, где обнаружили древние упаковки всяких концентратов. Для того чтобы сделать такую еду съедобной, требовалась вода, а воды в доме, естественно, не было.
Катарина вертела в руках пакет из фольги, словно надеялась обнаружить на нем тайную инструкцию, следуя которой можно было бы и без воды превратить в пищу содержащуюся внутри шелуху. Наблюдая за Катариной, Саймон проникался сочувствием к ее неизвестной ему жизни — к тому, как она собирала убогий урожай, который давали тощие, безжизненные почвы Надии, как летела на Землю на Кораблях Обетования и после семнадцати лет полета очутилась в пережившем катастрофу мире, где инопланетяне за счастье считали получить работу мусорщика или няни. Она стояла здесь, на брошенной кухне эвакуированной семьи, с упаковкой несъедобной пищи в руках, сделав остановку на пути туда, где ей нечего было делать, куда она стремилась только потому, что не могла больше оставаться на прежнем месте.
Саймон сказал:
— С едой утром чего-нибудь сообразим. А теперь идем спать.
— Да, — согласилась она и положила пакет на кухонный стол с такой осторожностью, как будто это была хрупкая драгоценность.
Они поднялись по лестнице, на стене вдоль нее остались следы висевших здесь раньше голограмм. На втором этаже было три комнаты, в каждой по кровати без матраса и по пустому комоду. Не сговариваясь, они оба выбрали себе детские комнаты — третья, родительская, была побольше и с более просторной кроватью.
— Спокойной ночи, — сказал Саймон.
Она коротко, по-военному, кивнула и пошла к себе.
Саймон растянулся на простенькой детской кровати. Опустошенная комната с единственным окном, выходившим на стену соседнего дома, напоминала келью монахини, хотя ее исчезнувший обитатель и позабыл на стенке вырезанную из журнала голографическую картинку, а еще бледно-розовый носок, вопросительным знаком обвившийся вокруг кроватной ножки. На голограмме молодой Марти Мокингтон с детским изяществом обреченного кружился в танце по полю поющих маков. Саймон смотрел, как Марти Мокингтон исполнял свой танец снова и снова, юный и полный жизни, светящийся ею. У ребенка это была явно не самая любимая картинка, иначе бы она не осталась висеть на стене. Когда-то она терялась среди десятков голограмм, сплошь покрывавших стену. Саймон представил себе этого ребенка — судя по носку, девочку, — как она лежала здесь напротив стены с поющими и танцующими кумирами. Воображала ли она, как когда-нибудь вырвется из своей комнатенки в мир, изображенный на голограммах? Дети вообще верят в исключительность собственной судьбы. Теперь же она… да кто ее знает? Занимается какой-нибудь грязной работой в Южной Ассамблее, это скорее всего, а если вдруг повезло и ее родители сумели собрать нужные бумаги, она учится в Канаде исполнять чуть менее грязную работу. В Евразию этим людям путь безоговорочно закрыт. Где бы ни была сейчас девочка, малая из звезд ее личного созвездия, Марти Мокингтон, уже двадцать лет как покойник, все танцует на стене ее спальни и будет так танцевать сто лет или дольше, пока не распылятся фотоны, пока не выцветут маки и его безудержный танец (пятка, носок, подскок) не начнет замедляться и замедляться, чтобы в конце концов остановиться насовсем.
