— Тяжело, — говорил Карим, обнимая плачущую невестку, — ой как тяжело, Хафиза! Что делать будем, Хафиза!..
Когда старики разошлись, за окном мехмонхоны уже висели вязкие синие сумерки. Они наконец-то сидели за дастарханом втроем — ставшая за эти дни темнолицей старухой Хафиза, молчаливый Ориф, не отрывающий взгляда от дяди, и сам Карим Бухоро — плотный коренастый человек с широкими волосатыми кистями рук и плоскими ногтями, властное лицо которого производило впечатление тяжелой силы.
— Что за история с этим учителем? — негромко спросил Карим, наминая пальцами горку остывшего плова. — Почему меня позоришь?
Теперь он молча жевал, холодно глядя на племянника.
— Он сам виноват, дядя Карим, — буркнул Ориф, поднял было глаза, но тут же потупился. — Я же знаю, что отвечал на пятерку… А он меня перед всем классом начал стыдить — мол, ты не выучил… И поставил три… разве я виноват?
— Ну, — поторопил Карим.
— Ну, а потом я дождался, когда он выходил из школы…
— Ну!
— Он выходил из школы… а я подошел и говорю: муаллим!..
— И что?
— Говорю: чего тебе надо, муаллим? Чего ты хочешь, муаллим? Зачем поставил мне тройку, когда я знаю на пять? А?! — Ориф все же поднял глаза, сощуренные гневом воспоминания. — А потом он пришел и стал скандалить… говорит, я его избил. Дядя, я его не избивал. Я только ударил два раза, как вы учили — один раз с левой под дых, а второй — правой в челюсть… Он же сам виноват!
Карим молчал, размышляя.
— Понятно, — вздохнул он. — А скажи-ка, Ориф, почему мне говорят, будто тебя часто видят с этой девочкой, как ее…
— Сабзина… — проговорил Ориф, пунцовея.
— Вот-вот, Сабзина… Я слушаю тебя.
— Мы решили пожениться… — прошептал Ориф. — Я и отцу сказал… он обещал поговорить с ее родителями. Он сказал: ничего страшного, сынок, я тоже женился в семнадцать лет!
— Вот как, — протянул Карим. — Понятно. И что же? Женишься, что потом будешь делать? Ты ее, по крайней мере, не трогал?
— Что вы, дядя!
— Хорошо, хорошо… Так что потом?
— Не знаю… — Ориф пожал плечами. — Можно много что делать…
— Например, работать трактористом, — предположил Карим.
— Например… — согласился мальчик, не уловив издевки в словах дяди. — Или вот еще в техникум…
Они помолчали.
— Ориф, — негромко сказал Карим, одновременно дожевывая кусок жилистой баранины. — Будь добр, отложи немного плова в тарелку, отнеси Гафуру, пусть поест.
— Может быть, сюда позвать? Неудобно как-то… — робко спросила Хафиза.
— Нечего ему здесь делать, — ответил Карим.
Когда Ориф вышел, он вытер руки о дастархан и сказал:
— Вот что, сестра… Орифа возьму с собой. Он мне нужен.
— Что вы, Карим-ака! — прошептала она. — Как можно! С кем я останусь!
— Э, много не говори! — грубо оборвал он. — У тебя дочери! Парень тут пропадет, не понимаешь? Что ему в кишлаке киснуть?
Хафиза, не поднимая глаз, перебирала пальцами краешек скатерти.
— Буду помогать тебе, — отрывисто продолжил Карим. — Недостатка ни в чем не будет. Не переживай, сделаю из него человека, через десяток лет сама к нему приедешь. Договорились?
Хафиза кивнула, вытирая слезы.
За окном совсем стемнело. Звезды мерцали, словно подмигивая друг другу.
3
Кто знает, может быть, в этом и была ошибка. Может быть, если бы Карим не забрал его от матери, то… Что тогда? Он бы вырос в родных горах, стал трактористом, как отец… женился на своей Сабзине… она родила бы ему детей… что в этом плохого? Конечно, он никогда не смог бы, как не смог его отец, войти с Каримом Бухоро в партнерские отношения, не смог бы окунуться в тот океан страстей, который уготовил ему дядя… Ну и что? Может быть, и лучше? Может быть, именно потому, что Ориф взрослел рядом с ним, с человеком, слишком рано и слишком определенно познавшим простое устройство жизни, понявшим ее, как другие понимают разные ученые слова, — да, может быть, от этого и зачерствело его сердце.
Карим сощурился на солнце. Время текло медленно, очень медленно. Телефон молчал — значит, еще не поздно позвонить самому. Но стоит ли менять решения? Да и что потом? Что будет потом?..
А ведь как он был доволен, когда забрал Орифа к себе, чтобы воспитывать как сына… Поселил в своем доме, снабдил всем необходимым, нанял учителей. Вот, пожалуйста, на: живи, смотри, учись. Ему было приятно чувствовать, что здесь, рядом, в соседней комнате, находится близкая душа.
Люди к нему заходили часто. По своим делам, то есть тех, кому платил деньги и строго спрашивал, принимал в рабочей комнате. Она единственная в доме была обставлена по-европейски — старомодный и старый кожаный диван с деревянным резным верхом спинки и цилиндрическими валиками по бокам, письменный стол, секретер, три стула у стены. В середине лежал хороший туркменский ковер. Тут ему отчитывалась разного рода мелкая сошка из правлений колхозов, за небольшую мзду снабжавшая его всей необходимой информацией. Как правило, это были усатые, загорелые до черноты люди в серых френчах полувоенного кроя, в пыльных брезентовых сапогах, вытиравшие пот, струившийся из-под тюбетеек, большими красными платками. Робея и приниженно улыбаясь, они торопливо вынимали из карманов скомканные бумажки, на которых были записаны цифры планов, реальных площадей посевов, пересевов, количества техники, фактических показателей уборки, хлопкоочистки… Орифа Карим сажал рядом — пусть слушает взрослые разговоры, пусть вникает.
По другим — не денежным — делам Карим принимал во дворе. Ближе к вечеру к нему часто приходили за советом, за помощью. Заявлялись повздорившие с просьбой рассудить и решить спор, дожидались очереди пожаловаться на обидчика… По большей части это были совершенно незнакомые ему люди, обычно из далеких кишлаков, робко объяснявшие свой визит тем, что они слышали, будто такому-то и такому-то уважаемый Карим-ака помог в похожей ситуации. Карим Бухоро терпеливо вникал в чужие дела. «Чужие» — слово неточное, поскольку чужих дел для него не существовало: ведь всякое чужое дело при удобном случае может обернуться своим и принести пользу. Он раскидывал на пальцах, как разумнее поступить в том или ином случае, мог даже ссудить деньгами, если прозревал в будущем возможность использовать способности или связи должника. Жалобы слушал с плохо скрытым недовольством — считал, что, если человека обижают, он должен сам за себя постоять, а не жевать сопли. Впрочем, и тут иногда снисходил, обещал при случае замолвить словечко кому надо. Всякий пришедший навечно попадал в сеть его интереса. Проходило время — месяц или год, может быть даже несколько лет, — но когда-нибудь Карим-ака непременно вспоминал о каждом… Ориф сидел рядом на кате. Карим посматривал на племянника — не зевает ли? мотает ли на ус? Он показывал ему жизнь как она есть — настоящей, а не такой, какой существует в нетрезвых головах разнообразных глупцов. Мир полон людей, но кто из них разбирается в жизни? Кто из них знает, какова она на самом деле? Только тот, кто сидит выше, кому первому приносят баранью голову… а как иначе?
Через год отправил Орифа в Хуррамабад, в Высшее училище МВД. Тот долго сопротивлялся: как же, дядя, они вас двенадцать лет за решеткой мариновали, а теперь я к ним в компанию?! Не хочу! Карим спокойно объяснял: человеком всюду можно быть, а кроме того, сынок, говорю тебе честно, охранять все же лучше, чем быть охраняемым. Однако Ориф упирался до последнего. Карим даже подозревал, что он рассчитывает провалиться на экзаменах — только бы не учиться. Фокус не прошел: нашлось кому позаботиться, чтобы парень получал одни пятерки.
Когда зимой приехал на короткие каникулы, Карим обнял его, потом отстранил, разглядывая.
— Ну, совсем командиром стал… Парочки орденов не хватает. Ладно, пойдем, покажу кое-что.
Вывел племянника во двор, протянул ключи.
— Держи, твое.
Сдержанно улыбался, глядя, как ошеломленный счастьем Ориф недоверчиво обходит сияющую машину.
Между тем прошлое начинало стремительно и, похоже, безвозвратно разваливаться. Перемены принесли ощущение неустойчивости. Прежде довольно было договориться с секретарем обкома, чтобы девяносто процентов проблем ушли с горизонта. Теперь началась какая-то чехарда. Зачастили из России, из Москвы, бригады следователей. Стали трясти уважаемых людей. Только и слышно — приписки! приписки! приписки! Опомнились… Хлопковый бизнес не то что б совсем увял, но сильно похилился. С приезжими найти общий язык было невозможно: бригадами их присылали неспроста: чтобы прислеживали друг за другом. И в средствах они, поганцы, не стеснялись. Карим присматривался, на рожон не лез. Ему казалось, что нужно потихоньку менять направление деятельности. Совсем хлопок не бросать, конечно. Хлопок есть хлопок. Пока светит солнце и течет вода, его коробочки будут приносить свои барыши… Вообще-то, он мечтал о честном владении землей. Что в этом плохого? Люди на полях всегда работали за кусок хлеба. Они и будут работать за кусок хлеба, кому бы ни принадлежала земля — колхозу или Кариму Бухоро. Что такое колхоз? Это председатель, присматривающий человек. Ему только свой карман набить, дальше трава не расти…
