— В этом сезоне много очков я не наберу, — сказал Уайнстайн. Он собирался отправиться в Калифорнию навестить своего сына, но пообещал, что вернется, как только услышит, что Деймона выпустили из больницы. Он был взбешен оттого, что нью-йоркская полиция конфисковала его пистолет, так как разрешение на его ношение было действительно лишь в Коннектикуте. — Копы, — презрительно сказал он. — Слава Богу, что хоть не упекли меня в кутузку из-за того, что я попытался спасти от смерти своего друга.
Он несколько раз говорил с Шултером, но никаких следов Заловски не обнаруживалось. Ничего не удалось извлечь и из пистолета. Шултер придерживался теории, что Заловски был ранен гораздо серьезнее, чем они предполагали, где-нибудь тихонько скончался и был без шума похоронен членами той мафиозной семьи, к которой принадлежал. Уайнстайн, в свою очередь, предполагал, что тип этот уехал в Южную Америку, на Сицилию или в Израиль. Он был убежден, что вся организованная преступность находится в руках итальянцев, кубинцев или евреев и что Заловски, каково бы ни было его настоящее имя, — лишь пешка в игре большого рэкета.
— Поправляйся, старый петух, — сказал он Деймону перед уходом, — Мне надо еще немного заняться этим чертовым коленом. — Но по выражению его лица Деймон понял, что Уайнстайн уверен — им никогда больше не доведется увидеться.
Оливер рассказал о Женевьеве Должер, дважды в неделю присылавшей в больницу огромные корзины с цветами. Она пекла восхитительные пироги и, пока Деймон был в больнице, закончила новый роман «Каденция». Ее издатель учетверил сумму аванса, а Оливер выторговал у издателей дешевых серий в бумажных обложках и киношников большие гонорары. Она настаивает, сказал Оливер, что должна хоть раз увидеть Деймона и поблагодарить его за все, что он для нее сделал. «До того, как станет поздно», — мысленно закончил Деймон предложение.
— Она говорит, что вы единственный человек в ее жизни, заставивший ее почувствовать себя женщиной.
Деймон застонал, но сказал, что увидится с ней. Это будет только справедливо, подумал он, — ведь без Женевьевы Должер у него не было бы ни отдельной палаты с сиделками, которые неусыпно заботятся о нем, ни доктора Цинфанделя, берущего по сто долларов за визит, который вот уже какую неделю каждое утро заходит к нему.
— О’кей, — сказал он. — Но предупреди ее — только десять минут. И скажи, что я слишком слаб, чтобы слушать ее излияния в любви ко мне.
Но, прежде чем на него обрушились эмоции Женевьевы Должер, Деймону пришлось встретиться еще с одной женщиной.
— Твоя бывшая жена Элейн — как там ее фамилия — дважды звонила вчера, — сказала Шейла. Она только что поднялась из регистратуры на первом этаже, где ей любезно вручили послания для нее и Деймона, так как телефон был выставлен из комнаты. — Она говорит, что хочет просто повидаться с тобой.
— Спармен, — сказал Деймон. — Она вышла замуж за человека по фамилии Спармен. И давно развелась.
— Что мне ей сказать? — спросила Шейла. Она никогда не встречалась с Элейн, и Деймон видел, что и сейчас не горит этим желанием. Но он чувствовал, что если ему суждено скоро умереть (вариант вполне допустимый), у него есть определенный долг перед женщиной, которую он когда-то любил и с которой недолго в молодости был счастлив, — она имеет право попрощаться с ним. Кроме того, учитывая ее приятелей-игроков и сомнительные знакомства, может быть, ей удалось узнать, кто такой Заловски и что ему нужно от него, и рассказать об этом она может только с глазу на глаз. Элейн всегда старалась развеселить его, порой это получалось у нее умно, порой не очень, но он чувствовал, что немного развеется с ней.
— Скажи ей, что я буду рад ее увидеть.
Он понимал, что его слова не обрадуют Шейлу, но не мог отбрасывать свое прошлое из-за мимолетного недовольства своей жены. Шейла начала было что-то говорить, но в это время в палату вошел один из дежурных врачей, специалист по легочным заболеваниям. Это был симпатичный молодой человек солидной комплекции, с аккуратно подстриженными и причесанными угольно-черными волосами. Он регулярно заходил каждый день, бегло осматривал Деймона и неизменно говорил одно и то же: «Почему бы вам не попросить сестру вывести вас на террасу на крыше, где вы сможете подышать свежим воздухом?» — и уходил. Он так же получал по сто долларов в день, хотя Деймон не нуждался в его советах дышать нью-йоркским смогом и бензиновыми выхлопами, что никак не могло пойти на пользу его израненным легким.
Когда Элейн на следующий день вошла в палату, он пожалел, что немного обидел Шейлу, сказав, что хочет увидеть свою бывшую жену. Она с головы до ног была одета в черное, и в первый раз за все время знакомства на ней не было ни следа макияжа. Шейла тактично оставила палату, когда нянечка сообщила, что явилась миссис Спармен.
— Мой дорогой бедняжка, — сказала Элейн и нагнулась, чтобы поцеловать его в лоб, но он бесцеремонно отвернул голову. — Я пришла бы раньше, но ничего не знала. Мы были в Вегасе, потом в Нассау и только что вернулись в Нью-Йорк, два дня назад. Какое горе…
— Элейн, в этом идиотском одеянии ты выглядишь сущей вороной. Оно действует мне на нервы. Почему бы тебе не отправиться сейчас долой и прийти в другой день в бикини или в чем-нибудь столь же веселом.
— Мне не хотелось заставлять тебя думать, что я слишком фривольна, — обиделась Элейн.
— Ты и так фривольна. Это единственное, что мне в тебе пока нравится.
— Я знаю, как себя чувствуют инвалиды, — сказала Элейн. — В своих страданиях они стремятся обидеть самых близких и дорогих.
— Я не страдаю, — устало процедил Деймон, — а ты не относишься к моим близким и дорогим.
— Тебе не удастся меня оскорбить. Но если это простое скромное платье не нравится тебе, то знай, что пальто, которое я оставила внизу, отнюдь не черного цвета.
— Так пойди и накинь его! — сказал Деймон. Умереть было бы куда проще, подумал он, если бы только они оставили тебя в покое.
— Я мигом, — Элейн вылетела из комнаты, и ее округлые, обманчиво юные икры мелькнули из-под платья.
Когда она вернулась, на ней было ярко-оранжевое пальто с красным лисьим воротником.
Неисчислимо количество способов мучить человека, прикованного к постели, подумал Деймон, жмурясь от ярких солнечных лучей. Пробиваясь в комнату и освещая его бывшую жену, они делали ее похожей на елочную игрушку.
— Так лучше? — спросила она.
— Намного.
— У тебя всегда был ехидный язык. Но я думаю, что, может быть, в такие минуты… — Она оставила предложение незавершенным.
— Если ты не имеешь ничего против, Элейн, давай не будем говорить о таких минутах, — попросил Деймон.
— Этим утром, прежде чем прийти сюда, я молилась за тебя, — торжественно сообщила Элейн.
— Надеюсь, что твои молитвы достигнут неба.
— В соборе святого Патрика, — добавила Элейн, как всегда давая окружающим понять, что она понимает, какое впечатление производит респектабельный адрес.
— Ведь ты даже не католичка!
— Я просто шла по Пятой авеню. Католики тоже верят в Бога. — Элейн была, так сказать, сторонница экуменического движения. Если бы все разделяли с неопределенные теократические воззрения, подумал Деймон, религиозным войнам пришел бы конец.
— Так они считают, — сказал Деймон. — Теперь я хочу задать тебе вопрос. Во время своих путешествий с приятелем слышала ли ты что-нибудь о… о моих проблемах?
— Фредди расспрашивал повсюду. У всех, кого он мог найти, и всех, кто, как он знал, большие и уважаемые люди в… ну, по ту сторону закона. — Элейн осторожно облизала свои полные ненакрашенные губы, — Несколько раз он попадал в сложные ситуации. Для него это было довольно рискованно, скажу я тебе, потому что это не та публика, которой можно безнаказанно задавать много вопросов, но Фредди ради меня пойдет в огонь и…
— Он что-нибудь узнал? — нетерпеливо прервал се Деймон.
— Ничего.
— О’кей, — Деймон откинулся на подушку и закрыл глаза. — Я ужасно устал, Элейн. С твоей стороны было очень любезно навестить меня, но сейчас, думаю, мне надо немного вздремнуть.
— Роджер… — Элейн помедлила. Обычно ей это не было свойственно. — У меня есть одна просьба…
— Какая? — Он не открывал глаз. Во всяком случае, смотреть на оранжевое пальто ему больше не хотелось.
— Помнишь ту фотографию, которую я тебе подарила в день рождения, снятую в первый год нашей свадьбы…
— В единственный год, что мы были женаты, — Он по-прежнему не открывал глаз.
— Ту, что мы вдвоем на пляже, которую я поставила в серебряную рамочку? Помнишь?
— Помню.
— Ты был тогда таким молодым и симпатичным. С ней связано так много воспоминаний. Как ты думаешь, ты мог бы ее найти?
