Перед ней несколько сложенных вчетверо листов. Алина разворачивает первый:
«Славочка, милая, здравствуй…» — тут же откладывает. «Чушь какая-то!» Берет вторую бумажку. Она ситуацию не проясняет: «Тонечка, родная моя, прежде чем начнешь читать это письмо, пообещай мне сжечь…» Алина в замешательстве: «Славочки, Тонечки. А я-то здесь при чем?» Алина раскрывает последний лист:
Алина, здравствуйте!
Вы меня не знаете, но, возможно, помните мою сестру Антонину Степановну Самохину. Она много лет была вашей соседкой. Знакомы вы и с моим сыном Владом Гальпериным. Так получилось, что он носит другую фамилию, и эта фамилия не принадлежит его отцу. Вы, наверное, удивляетесь, зачем я пишу то, что не имеет к вам никакого отношения. Но, деточка, «вещи не такие, какими кажутся». Прежде, чем делать выводы, пожалуйста, прочтите те два письма, что, вероятно, уже отложили. Прочтите их, а потом, если не иссякнет в вас желание выслушать меня, вернитесь к этой странице…
Заинтригованная женщина послушно возвращается к отложенным листам. Через несколько строк она забывает и о каталоге, и о фотографиях, и о том, что завтра ей рано вставать. Алина читает до глубокой ночи, читает десять раз подряд, меряет квартиру беспокойными шагами, читает снова, оттирает в ванной лицо от черных дорожек льющейся по щекам туши, читает опять. Наконец, она берет в руки отложенное письмо:
…Итак, моя дорогая, вы прочитали. Не знаю, что вы чувствуете сейчас. Возможно, проклинаете меня. Возможно, жалеете. Наверное, я в полной мере заслуживаю и того и другого. Скорее всего, мне следовало бы открыться сыну, но я хотела, чтобы именно вы поняли: в этом мире нет ничего более ценного, чем близость родных людей. Подумайте об этом, дорогая. Надеюсь, ваше решение будет правильным.
Искренне ваша,
матушка Серафима
(Станислава Степановна Самохина)
Еще несколько минут Алина не может пошевелиться, сидит, пытаясь осознать, что именно она сейчас чувствует и какого решения ждет от нее монахиня. Она еще не уверена, она пока сомневается, но ноги уже сами несут ее в детскую, руки расталкивают спящую дочь, а губы лихорадочно шепчут:
— Натали, Натали! Детка, я знаю, куда мы поедем на каникулы.
— Куда? — лениво, сонно, без малейшего интереса.
Алина крепко прижимает ребенка к себе.
— В Америку, милая, в Нью-Йорк. К Мэри. Она, наверное, соскучилась.
Больше Алина не говорит ничего. Молчит и Натали, только руки ее мгновенно перестают быть вялыми и крепко обхватывают шею матери. Девочка счастлива. Мечты иногда сбываются.
К середине июня Влад так и не оправился от гнетущего чувства собственной никчемности. Жизнь казалась пустой и напоминала библиотечный каталог упущенных возможностей. На «А» у Гальперина была арфа — единственный инструмент, на котором он хотел бы научиться играть и который невозможно было достать в деревне на берегу Лососинки. На «Б» он записал брэкеты. В принципе, на зубы свои он не жаловался. Ничего в них особенного не было. Ни привлекательного, ни отталкивающего. Зубы как зубы. А могли бы быть примечательными, голливудскими. Но не надевать же металлические пластины, когда тебе сорок пять. На «В» в его списке значился велосипед. С того дня, как он уехал в Питер, он мечтал о том, что когда-нибудь приобретет себе это средство передвижения и будет, как в детстве, гонять где-нибудь по лесным тропинкам. Велосипед он потом купил сыну, а себе до сих пор не сподобился. Вопросы «где хранить и куда ездить» казались неразрешимыми. В общем, на каждую букву алфавита у Влада имелась к себе претензия. Почти на каждую. Он застопорился на твердом знаке. Точнее, на предшествующей ему букве «Щ». Здесь мысли упорно вертелись вокруг фамилии Щеглова и не хотели двигаться дальше. На «Ы» у него выходило — «ыще раз Щеглова», на «Э» — «эще Щеглова», про «Ю» он забыл, зато «Я» постоянно твердило одно и то же: «Я — идиот».
Каждый человек в современном мире знает о такой распространенной болезни, как кризис среднего возраста, легко распознает ее в друзьях и знакомых, но совершенно не замечает, когда этот недуг поражает его самого. Не замечал и Гальперин. Не замечал, а потому не хотел бороться, поддавался хандре, снимал шляпу перед унынием. Работа теперь не казалась ему неизведанным красочным миром, где каждый проведенный день может открыть новые, доселе неизвестные нюансы человеческой души. Теперь время, проведенное в «Полиграфе», представлялось ему безвозвратно утраченным, без толку потерянным и невосполнимым. Пациенты являли собой наискучнейшую серую массу, где каждый ингредиент неотличим от другого. Все существование превратилось для Влада в одну бесконечную, привычную инерцию, и все, что он делал, не приносило больше ожидаемого удовлетворения.
Гальперин злился на себя и на всех вокруг: на друзей, которые не звонят или звонят не вовремя; на коллег, что недостаточно или слишком квалифицированы, на секретаря, что постоянно молчит или тарахтит без умолку; на соседскую собаку, которая очень дружелюбно виляет хвостом и норовит облизать или предостерегающе рычит, стоит только протянуть руку. Злился постоянно без малейшего повода или из-за сущей ерунды. Раздражение вызывала любая мелочь. Сейчас, например, Влад готов был буквально растерзать почтальона, попадись тот ему на глаза. Почему третий месяц подряд нужно засовывать этот дурацкий журнал о звездах в мой ящик, если квартира, в которой его выписывают, находится в соседнем подъезде? Неужели так сложно понять, что четырнадцать — это четырнадцать, а не сорок один?
Крайне недовольный Гальперин быстро направляется в соседний подъезд, разворачивает журнал, который уже успел машинально скатать в трубочку, собирается просунуть его в щель почтового ящика, но не делает этого. Его останавливает даже не знакомая фотография, а машинально прочитанная фраза, которая обычно вырывается журналистами из контекста и публикуется на обложке для повышения рейтинга издания. «Самый близкий для меня человек — сестра», — гласит сделанная жирным шрифтом подпись к снимку Алины, обнимающей красавицу скрипачку. Влад так торопится найти нужную страницу, что чуть не разрывает журнал пополам. Он жадно проглатывает строчку за строчкой, прислонившись к белоснежной стене подъезда. На пиджаке — известковые пятна, на туфлях — кем-то недавно пролитая кока-кола, на лице — удивленная улыбка.
«Известный в широких кругах фотограф Алина Щеглова месяц назад сама обратилась в наше издание с просьбой взять у нее интервью о старшей сестре — знаменитой скрипачке…»
«…Даже у родных людей иногда возникает недопонимание, но жизнь слишком коротка для того, чтобы тратить время на обиды», — заверила Алина…
«…Маша заслуживает счастья как никто другой, и в такой важный для нее момент…»
«…В сложные времена сестра всегда находила возможность подставить плечо, и я…»
«…Моя восьмилетняя дочь обожает свою тетю больше всех на свете…»
«…Люди искусства обычно не склонны делиться творческими планами, но одна из основных моих задумок на будущее — это подготовить серию „Знаменитости в повседневности“. Хочу сделать снимки известных людей в домашней обстановке, показать ту сторону существования, в которой нет славы, журналистов, поклонников. Есть мысль — представить их понятными любому человеку, показать, что это люди, которые читают книги, смотрят кино, играют с детьми или внуками, болеют, радуются и грустят. Надеюсь, Маша согласится помочь мне и станет одной из первых моделей для этих фотографий…»
«…Машина слава — результат божественного сочетания нелегкого труда и большого таланта. Я буду кривить душой, если скажу, что никогда не хотела оказаться на ее месте. К сожалению, в данном случае одного желания было недостаточно. Я всегда знала, что для этого надо было бы родиться Марией Кравцовой. Но сейчас я рада, что женщина, которую я каждый день вижу в зеркале, стала тем, кем стала. Я уверена в том, что каждый человек приходит в этот мир, чтобы прожить свою и только свою жизнь. Не стоит тратить время на чужие».
Эти последние слова Алины Гальперин перечитал несколько раз. Его улыбка из удивленной превратилась в искренне счастливую. Он радовался успехам Алины так, как будто она была его… Его кем? Ответа на этот вопрос он до сих пор не нашел. Влад вздыхает и опускает взгляд к умозаключениям журналиста, проводившего интервью: «Во время встречи Алина держалась просто и естественно и оставила впечатление умной, уверенной в себе и по-настоящему счастливой женщины».
— По-настоящему счастливой, — повторяет Влад. Ей это удалось. «Как? Почему? Что послужило причиной таких перемен? Каким образом перевернулось сознание? Что могло произойти?» Вопросы в голове Гальперина натыкаются друг на друга, крутятся в беспорядочном хаосе и требуют немедленного разъяснения.
