Маленькая Варя подумала и сама объяснила тогда папе:
— Душа — чтобы любить.
Я восхищена тем, как кто-то продумал всю сложнейшую систему функционирования организма, как просчитал месяцы, необходимые для формирования человеческого зародыша и плода, годы, требующиеся для окончательного формирования готового к размножению организма. Зубы, рассчитанные на сорок-пятьдесят лет, все ткани организма, стареющие ровно в положенное им время. Можно чуть убыстрить или замедлить — на год-два, или, если очень постараться, — на десять-пятнадцать лет. Но не на сто! Белковый организм не может просуществовать двести лет! Сложная хрупкая система перестает функционировать, сбивается, ломается, гниет и — останавливается. Если еще что-то успел за этот срок, кроме воспроизведения себе подобного — успел о чем-то подумать и поделиться результатами с другими, — хорошо. Не успел — твои сложности.
Я не ропщу, Господи. Просто я поняла однажды, что почти всю свою короткую жизнь промаялась с Александром Виноградовым, вернее, в его отсутствии — чтобы родить Варю. Выходит, так. Иного смысла в этом не вижу. И потом еще ровно столько же — чтобы зачать следующего. Теперь мне предстоит долгие годы любить их и бояться за них — то есть маяться и страдать от каждой их боли, каждой ошибки, каждой царапинки. И я не хочу, категорически не хочу и не могу любить кого-то еще! Моя душа просто не выдержит этой муки. Ведь придется страдать. Иной любви, по крайней мере к мужчине, я не знаю.
Два дня подряд я все свободное время записывала свою сказку. Что-то вдруг мне самой казалось смешным, что-то — слишком дидактичным. Варька, видя, как я увлеченно тружусь, поинтересовалась:
— Статью пишешь?
— Нет, Варюша. Я решила сказку нашу записать. Может быть, книжку опубликуем…
— Ура! — Дитё мое несказанно обрадовалось — вот где, оказывается, прятались мои потерявшиеся гены тщеславия. — И мы придем в магазин, и там на полке будет стоять книжка, и будет написано — Воскобойникова Елена, «Сказка про Гнома и девочку Соню?» Да, мамочка?
Варька прыгала, скакала по комнате, а я, глядя на нее, подумала — вот хотя бы для этого стоит попробовать. Чтобы она радовалась и гордилась мной. Разве для того я ее рожала, чтобы она всерьез обсуждала в семь лет проблемы измен и верности, чтобы толком не знала отца и жила так, как мы сейчас живем? Неизвестно, когда это изменится. И изменится ли вообще… Она ведь не просила ее рожать. Что же, я, выходит, родила себе подружку в своих несчастьях? Маленькую, беззащитную, доверчивую подружку, которую я же, по глупости и легкомыслию, вовлекла во все это сумасшествие с Сашей Виноградовым.
С вечера субботы я ждала и боялась Сашиного звонка — ведь он грозился привезти денег и покачать Варю на качелях. Он не позвонил. Позвонил его шофер Костик, выяснил, куда ехать, и утром привез нам пакет с нашими вещами из Митино и конверт. В конверте лежало странное письмо, заканчивающееся словами «Долой демонстрации, они доводят до прострации». Начиналось письмо так: «Вама!» (этот словесный урод означал «Варина мама», так Саша Виноградов ласково называл меня после рождения Вари. До рождения Вари он звал меня «Лёка»).
«Вама! Очень надеюсь, что у тебя, у нас хватит разума не испортить дочке жизнь…»
Сволочь, ну сволочь же какая ты, Саша!.. А о чем ты думал, когда пришел, улегся на пол и позвал нас в прекрасное далёко? А о чем думал, когда погнался за очередным котенком и сразу, через неделю активных совокуплений, приволок к себе домой ее грязные колготки с блестящими сердечками и спрятал Варькины игрушки и фотографии? Сколько у тебя уже было этих котят? Только известных мне не меньше семи. А еще те, о ком я не знала, не догадывалась. Или догадывалась, когда ходила в одиночестве с животом, потом с коляской, потом в зоопарк и в театр юного зрителя с юной, доверчивой зрительницей Варей Виноградовой? «Не испортить жизнь»…
Да ты уже всё всем испортил, ты уже испоганил жизнь, душу, ты показал девчонке квартиру и сказал — здесь будет твоя комната, ты притащил ее в свой дом и объявил — вот это тоже твоя комната, а это — твоя песочница, а это, а это… И теперь ты всё это у нее отобрал. Ладно — у меня! А ей-то как объяснять, почему у нее все отобрали, и отослали обратно в свою крохотную квартирку. А теперь — и вовсе! Временно снимать комнату у хорошей, доброй тети Любы, не зная, что будет завтра.
Я заставила себя сосредоточиться на чем-нибудь конкретном, например, посчитать деньги. Удивительно, но Саша послал Варе чуть больше, чем обычно — не восемнадцатую часть своей зарплаты, а пятнадцатую. Приблизительно, конечно. Я могла только догадываться, сколько он получает — по его расходам и по тому, сколько получали его помощники — однажды он неосмотрительно проговорился. Мне не пришло в голову отсылать излишки обратно — так я бы сделала раньше. Расставшись окончательно, я вдруг стала понимать слова «моральная компенсация». Да, не заплатишь за сломанную жизнь. Но, вероятно, правы те жены, которые вычерпывают до дна банковские счета некстати сбежавших супругов. Официальные жены, Лена! А не смиренные гражданские подруги, годами ждавшие у моря погоды, а также предложения руки, сердца и доли в общем имуществе.
Потом я разобрала пакет с нашими вещами, которые он насобирал по углам своей квартиры в Митино. Почему же это так больно — вот она, несостоявшаяся совместная жизнь, глупые надежды, вот они — мои собственные любовь и нежность, запихнутые в пакеты… Золотой халатик, купленный сто лет назад, когда еще Варьки не было, Варькина пижамка с медвежатами, несколько ее игрушек, рыжеволосая кукла Клава… Каждая вещь, которую я брала в руки, словно несла энергию, сгусток воспоминаний и боли.
Ну почему, почему, почему так… Почему ты становишься не нужна как раз в тот момент, когда ты прирастаешь вся, по всей длине, ширине и глубине, прирастаешь с мясом, когда невозможно оторваться, не закричав от боли… Ну отрывайся же, отрывайся, говорила я сама себе, отрывайся, мое горькое прошлое, в котором ничего уж такого хорошего и не было с Сашей, кроме моей собственной любви, кроме того придуманного Саши, к которому я стремилась столько лет, и к кому смело подвела дочку Варю…
— Мам, зачем ты опять плачешь? Ты же мне обещала, что плакала в последний раз, помнишь? И морщинки опять под глазами будут…
Варька, Варенька, лучшая в мире утешительница, бедная моя Варька, подошла ко мне, залезла на колени и обняла мою голову так, как я обнимаю ее, ревущую и обиженную. И начала меня качать. Мне стало очень стыдно. Я опять увлеклась романтикой своих встреч и расставаний с Сашей — пусть даже действительно последних на сей раз. Вот — его уже нет. А есть я и она. И только от меня сейчас зависит, будет ли она плакать или смеяться, грустить вместе со мной или радоваться новому дню.
— Все, все, я не буду! Больше не плачу.
— А почему ты плакала? — Варя вытерла пальчиками слезы с моих щек.
— Не смогла найти одну книжку в пакете, который он прислал…
— Не ври, пожалуйста, — Варя поправила мне волосы и строго сказала: — Так, а кто будет в театр собираться? И сказку ты сегодня еще не писала!
— Давай включим компьютер, посмотрим, что мы вчера с тобой написали.
Сказка получалась очень длинная. Какие-то эпизоды я подзабыла, особенно те, что рассказывала по одному разу. Но Варя, оказывается, очень хорошо все помнила и помогала мне вспомнить.
Мы еле-еле успели в театр, посмотрели «Синюю птицу». Варя никак не комментировала, не боялась, не смеялась, молча и внимательно смотрела. А я в ужасе слушала прекрасный текст Метерлинка и узнавала знакомые интонации художественной руководительницы МХАТа на Тверском бульваре в каждой женской роли. Мужчины прыгали, скакали, орали, как кому бог на душу положит, а женщины, особенно красивые — Душа света, фея Берилюна, Вода, Молоко — были четко «выстроены» по образу и подобию самой главной артистки в театре. Я думала о том — насколько хороша сама Доронина, настолько смешны ее копии. А поди сыграй по-своему — вылетишь мигом из театра!
— Спасибо, очень интересно было, — вежливо отозвалась Варька после спектакля таким же тоном, каким она говорит, отодвигая почти полную тарелку нелюбимой каши: «Спасибо, было очень вкусно и питно…»
Остаток дня, до вечера, я просидела за компьютером, записывая сказку, а Варя на полу сидела с куклами.
Иногда Варьке надоедало, что я пишу и пишу — нахожусь в другом пространстве. Она брала второй стул, подсаживалась ко мне и, стараясь не мешать, что-то рисовала, но при этом теребила меня:
— Мам, посмотри на мой рисунок! Смешной, правда? Мам, посмотри! Мам! Красиво?
Пела недавно выученную песню: «Бабка-Ёжка, костяная ножка, с печки упала…», декламировала — сама себе, не отвлекая меня — стихи:
«Жук, скажите, отчего вы так жужжите?
Жук ответил: „Ну, жужжу,
после ужина лежу“».
Когда она завела про жука в пятый раз, я остановилась и укоризненно посмотрела на нее. Варя отошла в другой угол комнаты и оттуда объяснила мне:
