— Пожалуйста, будьте так добры, прикройте меня, — пожаловалась она, — мне холодно.
— К чему такая холодная вежливость? — ответил он, хотя, несмотря на удивление, отнесся к этому шутливо.
Но она не улыбнулась.
— Я действительно мерзну, вы могли бы это заметить.
Конечно, он это заметил, она была еще холоднее, чем раньше.
— Пожалуйста, обнимите меня покрепче и натяните одеяло мне на плечи.
При всей ее гибкости, она прижималась к нему с податливостью палки, и так они и лежали в жестком и целомудренном двуединстве, неподвижные и равнодушные. И чем дольше они смотрели на потолок, на светлые полосы, отбрасываемые уличными фонарями через жалюзи, тем больше растворялась комната в многомерности и казалась как бы парящей. И они тоже парили, принятые «не-пространством», и, так же как души умерших парили в нем, разобщенные, парили друг в друге, рядом друг с другом, не касаясь друг друга, — так же было и с ними. Не наступило ли уже Несуществующее, нечеткое во мгле далеких горизонтов, но бывшее уже тут, соблазняющее и угрожающее? Ее рука медленно выпросталась из-под одеяла, погладила его голову, почти лаская, коснулась его щек.
— Здесь была кровь, — бормотала она, — а теперь ее нет.
И снова они лежали, прислушиваясь к потолку, вслушиваясь в даль, прислушиваясь к земле, и все было одним и тем же, ибо все переходило во все, все было взаимозаменяемым. Потом она сказала:
— Холод уходит.
И в самом деле ей стало теплее, но она по-прежнему не шевелилась. В комнате стало спокойно, сонно, и он чуть было не заснул от усталости минувшего дня и после выпитого вина. Но она вдруг нарушила его спокойствие:
— Теперь вы можете меня взять.
Вот еще, едва не ответил он, и то, что он не произнес этих, пожалуй, единственно правильных слов, объяснялось возвышенным ужасом чувственности, которая даже в холодности, даже в бесстыдстве, даже в гротеске, даже в глупости, а все это слышалось в трезвом требовании Хильдегард — побуждает человека к молчанию. Но убегать ему тоже не хотелось, он был пленен властью этой скрытой бесполой чувственности; он лежал тихо, словно парализованный. Она повторила:
— Вы можете взять меня.
— Без любви — нет, — удалось ему выдавить из себя.
— Если вы овладеете мной, — тут она поправила себя, — если вам это удастся, я обещаю вам глубочайшее наслаждение, какое может дать мужчине женщина.
И тут его что-то захлестнуло, он повернулся к ней, ища ее губы.
— Не так, это любовь.
Словно из пропасти поднялось в нем воспоминание о ее холодной красоте.
— Я жажду твоего дыхания, я хочу твои губы.
— Позже, вы что, не понимаете, что должны взять меня силой?
Он уже не слышал приказа, не хотел его слышать, хотя и собирался исполнить. Сжимая голову Хильдегард обеими руками, он тянулся к ее рту, но, как только его губы приближались к ее губам, ей удавалось отвернуться или больно укусить его. Он пытался целовать ее тело, но она уворачивалась со змеиной ловкостью, молниеносно уходила от него и в то же время требовала, задыхаясь: «Возьмите меня». И ему показалось, что только высшее желание этой женщины, только этой женщины, и принесет ему победу, что отныне и навсегда он не посмеет знать ничего иного, что он должен отдать свое «я», чтобы получить взамен ее «я», и все его силы собрались в одном хриплом крике:
— Я люблю тебя!
— Молчи, — прохрипела она, — ты должен взять меня силой.
Но даже ее «ты» было победой, и, накинувшись на нее, он надеялся победить ее. Однако в это мгновенье, в это дикое мгновение почти победы, его бросило в холодный пот, то ли потому, что напряжение, в которое она его загнала, было невыносимым, то ли потому, что борьба за существование в Несуществующем длилась слишком долго. Все было кончено. Он откинулся на спину.
— Я больше не могу.
Она спросила сочувственно, но с заметным злорадным подтекстом:
— Тебя это оскорбляет?
— Я не знаю. Все погасло.
— Несуществующее? В царстве мертвых? — спросила она с легкой улыбкой.
— Может быть.
— О чем ты думаешь? О чем думают, когда умерли?
— Я не знаю…
Она осторожно приподнялась к нему.
— Ты думаешь обо мне?
— О тебе тоже, но и о доме, и о твоей матери…
— Ты меня любишь? — И снова послышалось злорадство, победоносное злорадство, хотя и в нежном шепоте.
— Да, я тебя люблю, я люблю тебя безгранично, но я не могу больше.
Тогда из ее горла вырвался резкий хрии, поистине грубый крик ликованья:
— Аа, аа, ты больше не можешь, не можешь! Ааа. Я тебя убила! О, ты знаешь это? Я тебя убила, ни с одной самой прекрасной женщиной у тебя ничего не получится; ни одной женщине не удастся вернуть тебе силу, и всегда, всегда ты будешь думать обо мне, обо мне, которая тебя убила!
Это было победное ликование, и это было наслаждение, поистине зверское наслаждение. Он предпринял беспомощную попытку бегства, она крепко держала его, и ее зубы впились в его плечо, так что выступила кровь; каждое движение усиливало яростную боль. И, лишь заметив, что он сдался и лежал тихо, она заснула, внезапно заснула.
Во сне раскрылись ее зубы, и он смог освободиться; боль утихла, и не успел он опомниться, как тоже заснул. Вероятно, скоро — была еще глубокая ночь — он проснулся, может быть, потому, что снова пришла боль, может быть, потому, что дышащее женское тело рядом с ним, к его счастливому удивлению, снова вызывало желание. Только, когда он любовно обнял Хильдегард, никакого отклика не было, ни зовущего, ни отвергающего: она спала как бревно, нет, как камень, нет, как мертвая, и казалось, что она дышала кожей, а не легкими; любовное желание и вожделеющая любовь — все это угасло в нем при мысли об осквернении трупа. Он признал бесплодность своих попыток. И, схватив вещи — туфли в руках, одежда под мышкой, — скользнул он через прихожую в свою комнату, чтобы наконец тоже спать как бревно, как камень, как мертвый, до самого утра.
Утром его, жаждущего покоя, разбудили слишком рано стуком в дверь, это была Церлина.
— Сегодня вы не уйдете из дома без кофе, господин А., — сказала она так дружелюбно, как будто они никогда не ссорились, поставила ему завтрак и благодушно добавила: — Расчудесное утро сегодня.
— Ну что ж, лучше дружба, чем ссора.
Но когда он был уже полностью одет, в гостиной раздался крик Церлины, и в следующую минуту она с рыданиями бросилась ему на грудь.
— Умерла, умерла, — вопила она.
— Кто? Баронесса?
Не в силах отвечать, она упала на канапе, а он поспешил в передние комнаты.
К своему удивлению, он обнаружил здесь Хильдегард, которая спокойно сидела за завтраком; увидев его, она просто протянула ему газету, которую как раз читала; рукав ее зеленовато-голубого кимоно, как и вчера, соскользнул, обнажив белую руку. Шпилькой была отмечена напечатанная мелким шрифтом заметка, и она гласила:
Несчастный случай. Вчера вечером девятнадцатилетняя Мелитта Э., которая держала в квартире своего деда, странствующего мастера Лебрехта Эндегута, маленькую прачечную, погибла в результате прискорбной случайности. После ухода клиентки, баронессы Хильдегард В., она, очевидно, хотела привести в действие лебедку для белья и упала при этом вниз. Свидетельница несчастного случая, баронесса В., уведомила полицию. Деда погибшей уже несколько недель не видели в городе, и его местопребывание до сих пор не установлено.
Вот что было в газете.
— Мелитта, — сказал А. и почувствовал слабость в коленях.
Но Хильдегард произнесла как бы между прочим:
— Пожалуйста, закройте дверь в вашу комнату, и эту тоже. Если моя мать услышит вопли Церлины, будет совсем тягостно.
Машинально повиновался он приказу, машинально вернулся назад, присел напротив Хильдегард; все было как во сне: самоубийство, из-за него самоубийство, и все-таки, собственно, убийство, совершенное Хильдегард, — что было нетрудно отгадать, и события ночи полностью подтверждали это. Его охватило бешенство против убийцы, которая как раз ставила на стол свою кофейную чашку.
— Это дело ваших рук, Хильдегард.
Она смерила его холодным взглядом.
— Да, господин А.
И теперь вы спокойно пьете кофе?
— А от чего хотите отказаться вы? Если сегодня в обед вы будете поститься, тем вкуснее покажется вам ужин.
— Я не убивал.
— Вы сделали кое-что похуже. Бесцеремонно вторглись в этот дом, вторглись в мою жизнь и собираетесь вторгнуться в жизнь моей матери. Ну ладно, но в такой ситуации не завязывают интрижки с маленькой прачкой.
— То, что я, если употребить ваше выражение, вторгся в ваш дом, было судьбой; все остальное…
— …было тоже судьбой. И это единственное, в чем я с вами согласна. Но я просила вас воспротивиться этой судьбе; я вас предупреждала. И ваша вина, тяжелая вина, что вы не послушались моих предупреждений. Я вам сказала, что я довожу дело до конца.
