Тем временем соседка, как загипнотизированная, не сводила испуганного взгляда с репродукции в альбоме, раскрытом перед ней на столе. Скорее всего, ей нездоровилось — на лбу выступили мелкие бисеринки испарины. К чашке кофе она не притронулась.
— Мне нехорошо, — сказала она, обращаясь к мужу. — Может, пойдем уже?
Он как будто очнулся.
— Сколько сейчас времени?
— Семь, — ответила хозяйка, и, поколебавшись, добавила: — Вечера.
После ее слов гости встали.
— Думаю, нам пора. Первый визит не должен быть… ох, что я плету. Может, завтра заглянете к нам?
В дверях, когда прощались, мужчины обменялись еще парой фраз:
— Если вам что-нибудь станет известно…
— Будем держать связь.
Они снова уселись на свои места — в кресла. Отодвинув чужие чашки.
— И зачем ты их привел?
Он не отозвался. С увлечением просматривал какую-то старую газету.
— Сегодня после новостей должны были показывать фильм…
— Зануды какие-то. Перепуганные не меньше нас и скучные. Заметил, в каком она состоянии?
Он снова промолчал, тогда она встала и отнесла альбом на место.
— Пока не вникаю, мне не страшно, а как задумаюсь, начинаю трястись от страха, — сказала она. — Хоть бы телевизор работал. Как называется фильм?
Отложив газету, он откинулся на спинку кресла. Закрыл глаза.
— Не знаю.
— Поговори со мной.
Он не шевельнулся.
Она встала и закружила по комнате в поисках места для молитвы. И опустилась на колени там же, где прежде, спиной к завешенному пледом окну. Он украдкой следил за ней из-под неплотно прикрытых век.
— Ангел Божий… — она покосилась на него, а он быстро зажмурился. — Ангелы-хранители наши, стойте на страже возле нас. Утром и вечером, днем и ночью, будьте всегда нам опорой…
— Ты на что молишься, на коврики свои, что ли? — тихо произнес он.
— Охраните нас и защитите наши души и тело и препроводите нас…
— Ни ангелов нет, ни Бога. Люди возникают из праха и в прах обращаются.
— … в жизнь вечную. Аминь.
Она поднялась с пола, машинально отряхнула колени и вернулась в свое кресло.
— Слушай, мне вдруг пришло в голову, что ангелы-хранители для нас вроде как мы для наших домашних животных. Так же о нас заботятся. Знают, что для нас лучше. Бобик вот не знал, что лучше. И не хотел глотать таблетки от глистов… Так, может, сейчас происходит нечто подобное… Он избавляет нас от всякой дряни.
— Кто? — он открыл глаза.
— Бог.
— Нет, у тебя точно мозга за мозгу заходит.
Она со злостью посмотрела на него:
— Какой же ты все-таки противный, мерзкий.
— Просто у меня нет никаких иллюзий.
Она встала, собрала чашки и ушла на кухню.
— Ты маленький злой человечек. Скользкий, как уж, — бросила ему на ходу.
Они опять сидели в своих креслах почти в полной темноте. Только тускло светила лампочка в коридоре. На ней была растянувшаяся застиранная ночная сорочка, на нем — полосатая пижама. Он принес огарок свечи, зажег и поставил на стол. Она изумленно взглянула на него, растирая крем на руках.
— Надо беречь электроэнергию, — сказал он заговорщицким тоном.
— Мне всегда в темноте становилось не по себе. Ночью все кажется страшнее и безысходнее. Потом, утром, я удивлялась своим ночным страхам… а теперь темень круглые сутки. Думаешь, с ней что-то случилось?
— Нет, не думаю.
В неверном свете от свечки он раскладывал по кучкам таблетки трех разных видов и прятал в коробочку на завтра.
— А кого мы еще любим? — спросила она после недолгого молчания.
От неожиданности он замер с таблеткой в пальцах.
— Не понял.
— Ну о ком бы еще мы могли беспокоиться?
— А тебе мало? — и он вернулся к своему занятию.
Закрутив колпачок на тюбике с кремом, она подошла к окну. Опасливо отвернула краешек пледа.
— Машина едет! — крикнула вдруг.
Он вскочил и бросился к окну:
— Где, где? Дай посмотреть.
Они толкались возле узкой щелки.
— А что я тебе говорила? Не высидят люди так долго по домам, начнут выползать на улицу. Это не по-человечески — торчать замурованными в собственных квартирах. Лучше уж сразу умереть.
— Думаю, сейчас начнется — магазины пойдут грабить. Сметут все продукты.
Она взглянула на него:
— Нам бы тоже не помешало пойти чем-нибудь разжиться. Что будем есть, если это затянется?
— Ты тоже считаешь, что это надолго? — спросил он. Вернулся к столику и собрал таблетки. Она отнесла тюбик с кремом в ванную. Столкнувшись в узком коридоре, они остановились лицом к лицу.
— Может, придешь ко мне спать? Не так страшно будет… — сказала она.
— Ты храпишь… я глаз не смогу сомкнуть.
И они разошлись — каждый пошел в свою комнату, но на пороге она еще задержалась и спросила:
— А Бобик спасется, как думаешь?
— Совсем спятила, — тихо сказал он, и оба захлопнули за собой двери.
Перевод И. ПодчищаевойЗначит, выгляжу я так: ни высокая, ни маленькая, не полная, но и не слишком худая, волосы ни светлые, ни темные. Цвет глаз неопределенный. Еще не стара, но уже и не молода. Одеваюсь обыкновенно. Легко теряюсь в толпе. Когда засиживаюсь в кафе на углу, люди присаживаются за мой столик, но не обращают на меня внимания. Я не заговариваю с ними, не смотрю на них. Допиваю свое пиво или кофе и ухожу.
И все-таки мне всегда казалось, что я какая-то особенная и неповторимая.
На мои чемоданы, когда я приехала в город, были наклеены бирки с именем и фамилией. Записная книжка набита кредитными картами, номерами и PIN-кодами. Графы заполнены именами и фамилиями разных людей, их адресами и телефонами. Своим духам я хранила верность уже много лет. Носила одежду любимых марок и пользовалась проверенной косметикой. По дороге из аэропорта разговорилась в метро с каким-то мужчиной, и мы вторили друг другу в нашей случайной беседе: люблю то, не люблю этого; то мне нравится, а это нет. А увлекшись, вообще упускали из виду вопиющую субъективность своих суждений и говорили: это великолепно, а то глупо и неприемлемо. Вести такой разговор было приятно, нам недостаточно было простого факта существования, хотелось чувствовать себя ни на кого не похожим, совершенно неповторимым.
Моя квартира на первый взгляд могла показаться мрачной. Высокие потолки, едва освещенные слабым светом ночников, несимметричность планировки — поначалу я подолгу блуждала по комнатам ночами, пытаясь попасть в ванную. Заляпанные полы хранили память о предыдущих владельцах, по-видимому, художниках, у которых с кистей щедро капала краска. Меловая белизна стен рождала во мне тревогу, нужен был хоть какой-нибудь цветовой акцент. Вид из окон человека менее стойкого мог повергнуть в уныние. С одной стороны они выходили на пустую площадку, окруженную тогда еще голыми деревьями, — площадку собак, гоняющихся за палками, которые с размаху бросают хозяева, площадку собачьих экскрементов и любопытных сорок. Днем на ней играли подростки: девчонки в чадрах били по мячу так же ловко, как светловолосые ребята. В день весеннего солнцестояния смуглые мужчины с пышными усами разожгли там костер и сосредоточенно вытаптывали траву: несколько рядов танцующих, один за другим, как на уроке физкультуры.
Окна с другой стороны выходили на собор с двумя башнями, каждую из которых венчал статный ангел. Пока в мае ангелов не скрыли деревья, усеянные галочьими гнездами, я каждое утро видела их вычурные, экспрессивные силуэты. Они беззвучно трубили зарю всему городу.
Я ревновала этих ангелов, завидовала вниманию, которое они уделяли безразличным к ним людям. Ходила по комнате без одежды, чтобы привлечь взгляд их белых глаз. Раз в неделю, в воскресенье, в соборе пробуждались колокола, и хотя трезвонили они громко и истерично, их религиозная аффектация не приносила ожидаемых результатов: по дорожке через площадку к собору направлялись всего несколько человек. Собор пытался погрузиться в зелень, словно стыдясь своей чрезмерной величины, пятился, смущенный, к реке, к восточной части города и, вероятно, охотнее всего притаился бы между высотками.
Окна кухни открывались на большой двор, отгороженный от остального мира кирпичными стенами зданий, двор укромный, тенистый, оазис в центре города. Среди старых кленов и лип здесь стояли повозки на колесах и раскрашенные в разные цвета кибитки, подпорками которым служили велосипедные рамы, ящики из-под экзотических фруктов, клюшки для гольфа, шины. Их обитатели интриговали меня с самого начала, поэтому большую часть времени я проводила на кухне. Я посвящала им целые трапезы: пододвинула стол к окну и теперь, не спеша завтракая и обедая, могла, не отрываясь, за ними наблюдать, следить за их редкими перемещениями между кибитками. В их действиях отсутствовала обычная суета, им вообще была не свойственна торопливость. Они выходили наружу, как только засияет солнце, и сидели на лесенках, подставив лица его лучам. Их дети играли спокойно, без галдежа. И даже собака казалась какой-то умиротворенной: собака-философ, созерцающая со вкривь и вкось сколоченной террасы хаотичные движения птиц.
