Я обхватил голову руками, зажал телефон между ухом и плечом и ткнул ногой кран.
— Но я… я не могу. Ты же знаешь, что я не могу. Я слишком молод для отцовства. Может быть, ты… Ну, я могу приехать и побыть с тобой, пока ты… Тебе нельзя оставаться одной.
— Не знаю, Чарли. Я ничего не знаю. Позвоню завтра. Позвоню, когда решу что-нибудь.
— Подожди, Веро…
Она дала отбой. Я просидел в ванной еще час или два, снова и снова набирая ее номер, но всегда попадал на голосовую почту. Я столько раз слышал ее голос — на английском, потом на французском, — что слова утратили смысл, отделились от того, что пытались выразить. В конце концов я вернулся в спальню и проскользнул под одеяло.
Я проснулся с ощущением, что что-то не так, что-то случилось, но вспомнил не сразу, а когда вспомнил, прошептал «бля» не раз и не два.
На работу я отправился пораньше и долго сидел в своем закутке, терзая в клочки бумагу и бросая в стеклянную стену теннисный мяч. В конце концов девушка с мышиными волосами — ее звали Ребекка, и она писала о балете — не выдержала и попросила прекратить. Веро позвонила перед самым обедом. Говорила она быстро и нервно и, похоже, успела выпить.
— Мне нужно тебя увидеть. Думаю, нам необходимо обо всем поговорить. Лицом к лицу.
— Хорошо, хорошо. Я приеду. Приеду на уик-энд, и мы встретимся.
— Нет. Это я к тебе приеду. Марк требует, чтобы я убралась из дому, а я пока не хочу, чтобы родители знали. Пока не решила. Представь себе, Марк прислал свою мать. Заявилась утром и приказала, чтобы я собирала вещи. Сказала, что никогда больше не заговорит ни со мной, ни с моими родными. Сука.
— Когда ты приедешь? Я ведь работаю. То есть, конечно, да, приезжай. Остановишься у меня, в Фулхэме. Ты с Генри разговаривала?
Веро медлила с ответом. Я посмотрел на соседку — она шла к двери и вдруг замерла на мгновение, привстала на цыпочки и выполнила прекрасный пируэт.
— Да. Позвонила прошлой ночью, сразу после разговора с тобой. Генри сказал, что я могу остановиться у него, но мне нужно увидеться с тобой. Мы все обговорим и все проясним, потому что сейчас ничего не ясно, да?
— Хорошо. Хорошо. Когда приедешь?
— Ты можешь встретить меня завтра? Это пятница, ты ведь можешь уйти пораньше? Приеду на Сент-Панкрас в три.
Я уже собирался дать отбой, когда она прошептала:
— Чарли. Мы справимся. Все будет хорошо. Обещаю.
В ту ночь я остался в Фулхэме. Знал, что Джо будет ждать, надеясь, что мы прошли поворот вместе, что худшее позади. Когда я позвонил и сказал, что не приду, что буду допоздна в театре в Ричмонде, она разочарованно вздохнула и предложила заехать за мной на такси, но я уже повесил трубку.
Убирая в квартире, я представил, как Веро, уже с животом, неуклюже слоняется по маленькой комнате, и содрогнулся от ужаса. Уснуть помогла голубая пилюля; пришло ощущение тепла и пустоты, и я обрадовался ему, как старому другу.
На следующий день, около трех, я стоял со стаканчиком кофе на залитой солнцем платформе современной станции, куда приехал минут за двадцать до прибытия поезда, пропустив обед. Компанию мне составляли шоферы с табличками, на которых были написаны какие-то непроизносимые имена. Веро вышла из зала в числе последних — раздвижная дверь открылась, пропустив ее, и снова сомкнулась. На мгновение она остановилась, щурясь от света, а я вспомнил, как увидел ее когда-то в холле «Балморала» — в такой же позе, с идеально вычерченными резким светом чертами. Пройдя взглядом по толпе, Веро увидела меня и сорвалась с места, волоча за собой подпрыгивавший чемодан.
— Веро.
Она почти не изменилась — лицо чуть пополнело, под глазами обозначились темные полукружья — и походила, во всем черном, на ворону, а когда раскинула руки под черной шалью, то как будто взмахнула крыльями. Мы обнялись, и я почувствовал, как потяжелели ее груди. Она уткнулась лицом в мое плечо, потом подняла голову — от нее пахло вином.
— Спасибо, что пришел. Чувствую себя такой дурой. Отвратительной толстой дурой.
Пока мы, то и дело останавливаясь, добирались до Фулхэма, мне на глаза попалось несколько беременных женщин. Все они шли медленно, вразвалку, неся перед собой огромный, круглый как мяч, живот. Впечатление было такое, словно они материализовались вдруг специально для того, чтобы действовать мне на нервы. Я взял Веро за руку.
— Заметил, да? Беременные. Я и в Нёфшателе на них натыкаюсь постоянно.
Мы сели выпить чаю. Я — на стопку книг, Веро — в кресло. Она сбросила туфли и широко расставила ноги.
— Я на десятой неделе, Чарли. Только на десятой. У нас еще куча времени.
— Я знаю. Знаю.
— Мне нравится смотреть на мой живот. Сейчас ведь и не скажешь, да? Скоро уже будет заметно, но сейчас все выглядит так, будто я переела фуа-гра или круассанов за завтраком. Так что притворяюсь, будто ничего и нет. А потом вспоминаю, и — как соль языком лизнула. Морщусь и охаю. Или всхлипываю. Этот ребенок, он как огромный всхлип у меня в животе. Я даже выдохнуть боюсь, чтобы он не выскочил. Он так важен для меня. Это какое-то безумие, что нечто столь крохотное может быть таким важным. Но оно так. Ты сказал Джо?
— Нет. И не буду. Пока мы все не решим.
Мы сидели молча, и день уходил в вечер. Зазвонил телефон. Джо. Я не стал отвечать.
Я заказал пиццу. Мы сидели посередине унылой комнаты, и Веро рассказывала, что после свадьбы Марк отдалился, что она пыталась как-то его растормошить, уговаривала оставаться дома, говорила, что бросит свою работу в лагере для беженцев — только чтобы он не уезжал, оставался с ней. Но у него квартира в Париже, и они с Фредом живут там по-холостяцки. Он устроился в один из французских инвестиционных банков, ведет дела по банкротствам. Дома бывает редко.
Стемнело. Мы легли. Окно осталось открытым, и я слышал, как Гэвин в душе вторит Брюсу Спрингстину, слышал далекий шум машин и рев летящих в Хитроу самолетов. Веро надела клетчатую пижаму и выглядела в ней совсем юной. Она было заговорила, но, похоже, передумала и замолчала, глядя в потолок. Я положил руку ей на живот, ощутил притаившуюся там тяжесть и, склонившись, поцеловал ее в шею. Она тихонько застонала, положила руку на мою и повернулась, чтобы было удобнее целоваться. Одежда полетела на пол, тела сплелись, отчаянно вжимаясь одно в другое…
Когда я проснулся, она мирно спала.
И тогда я все решил.
Завтрак я принес ей в постель. Кофе пролился немного, когда я опускал поднос. Она жадно вцепилась в круассан. Мы были как старая семейная пара. Я сидел на краю кровати, и тишину нарушали только хлюпанье, причмокивания да урчание у нее в животе. Закончив, Веро выпрямилась, повернулась и пристально посмотрела на меня:
— Чарли…
— Веро…
— Давай ты сначала.
— Думаю, я хочу его оставить. Правда хочу. А мы сможем? Я ведь не знаю, в состоянии ли мы позволить себе ребенка. Не знаю, хочешь ли этого ты. Но я хочу.
Она улыбнулась, наклонилась и взяла меня за руку:
— Не знаю. Тоже хочу. Но… Пожалуйста, давай оставим.
Она уткнулась в мою шею, и мы долго сидели, не говоря ни слова. Я думал о Джо.
Я позвонил ей на следующее утро. Машина осталась в Ноттинг-Хилле, поэтому я поехал на метро. Мир изменился. В Ноттинг-Хилле было жарко, вдоль Портобелло-роуд стояли рыночные палатки. Я шел мимо, ничего не замечая. Голос Джо, когда мы разговаривали по телефону, звучал нервно. Я чувствовал, какие вопросы выстроились за теми словами, что она произносила.
Джо открыла сама, и мы прошли в гостиную. Она держалась с тем же гордым видом, как и тогда, в «Е&О», когда пыталась подвести черту. Глаза у нее сузились, как у кошки перед прыжком. Я видел, что Джо готовится к схватке. Мы сели на диван.
В воздухе уже висело ощущение обреченности. Я встал, подошел к двери, оглянулся — она сидела с прямой как палка спиной, напряженная, с каменным лицом. Я хотел взять ее за руку — она отодвинулась. Я взял ее за подбородок. Кожа была нежная и мягкая, а подбородок с ямочкой казался почему-то совсем детским. Джо отвернулась к окну, и я увидел на стекле отражение ее поблекших глаз.
— Веро беременна. От меня. Я… господи, Джо, мне так жаль.
Ее лицо сморщилось. Она задрожала, опустила голову на грудь и перевела дыхание. Я обнял ее за плечи. Она дернулась, потом вдруг резко вскинулась и отпрянула от меня. Взяла свечу, нефритовое пресс-папье. Повертела, словно выискивая в них хоть какую-то устойчивость. Потом села, положила на колени подушку, прижала к животу и стала медленно раскачиваться.
— Когда? — Она посмотрела на меня с прищуром. — Нет. Молчи. Не говори. Я знаю. Чтоб тебя, Чарли. Я так и знала. Забирай свои вещи и уходи. Просто уходи.
— Джо, я…
Она выпрямилась, вскинула голову, дрожа, как бабочка, у которой оторвали крылья, задыхаясь.
— Уходи. Сейчас же.
Я ушел. Джо плакала на диване. Смотрела на белые шрамы на запястье и плакала. Слезы капали на белый изгиб руки и стекали по белым дорожкам, расчертившим кожу.
