Я вернулась обратно в Нью-Йорк, но не в Ист-Виллидж. Слишком уж много воспоминаний. Мы с бойфрендом переехали на Сто шестую улицу, между Манхэттеном и Коламбусом.
Родители навестили меня всего дважды за десять лет. Увидев мою берлогу, мать бросила:
— Только не рассказывай, что хочешь провести так всю оставшуюся жизнь.
Она рассуждала о недвижимости, о полезной жилой площади, а я повторяла за ней, но слова приобретали для меня иной смысл.
Той осенью я завязала с героином. И потому, что достать дозу становилось все труднее, и в силу разных других причин. Я снова начала пить и курить, но ведь то же самое делали все вокруг. Потом купила книгу доктора Герман. Ее переиздали в мягкой обложке. Я рассудила, что надо бы иметь свидетельство того, что мое имя хоть раз, да упоминали в печати.
Герман выбрала одно предложение из моей статьи, чтобы использовать его в начале главы под названием «Разобщение». Предложение, в том виде, в каком оно было опубликовано в книге, таково: «Когда меня изнасиловали, я лишилась девственности и чуть не лишилась жизни. Я также рассталась с некоторыми заблуждениями насчет того, как устроен мир и насколько он безопасен». Оно было напечатано на пятьдесят первой странице монографии в триста страниц. В книжном магазине, перед тем как приобрести книгу, я перечитала это предложение и свою фамилию. До меня дошло, только когда я возвращалась домой на метро: в книге под названием «Травма и восстановление» меня процитировали в первой половине. Я решила не просто сохранить эту книгу на память, но прочитать ее целиком.
Для них характерен не обычный «базовый» уровень бдительности, а ослабленное внимание. Вместе с тем они отличаются повышенным уровнем возбудимости: их организм постоянно находится в предчувствии опасности. У них также отмечается повышенная тревожность и обостренная реакция на неожиданные раздражители… Пациенты с посттравматическим стрессовым расстройством труднее засыпают, более чувствительны к шуму и в течение ночи просыпаются чаще, чем здоровые люди. Таким образом, события, послужившие причиной травмы, перестраивают нервную систему человека.
С подобных абзацев начиналось наиболее захватывающее чтиво, которое мне когда-либо попадалось: я читала о самой себе. Я читала также и о ветеранах войны. К несчастью, мой мозг снова оказался перегружен. Я неделю провела в главном читальном зале нью-йоркской Публичной библиотеки, создавая сюжет романа, в котором посттравматический синдром использовался бы в качестве великого уравнителя и собирал вместе женщин и мужчин, которые страдают одним и тем же расстройством. Но потом, уже прочитав добрую половину имевшихся материалов, я потеряла желание подвергать все это литературной обработке.
Там была подборка воспоминаний о Вьетнаме, которые я снова и снова перечитывала и сохранила на будущее. Каким-то образом чтение этих историй заново пробудило мои чувства. Одна из них — история героя войны — произвела на меня особое впечатление. Этот человек участвовал в кровопролитных боях, у него на глазах гибли его друзья. Он перенес это стоически. Прямо как Боб.
Ветеран с почестями вернулся домой, устроился на работу. А через пару лет сорвался. Что-то в нем надломилось. Он пошел вразнос. А потом стал по крупицам собирать в себе мужчину. Его исповедь прерывалась как раз на этапе нового становления. Он выжил и старался не сдаваться. Не принадлежа ни к одному вероисповеданию, я все же помолилась и за того ветерана, и за Боба.
Книгу Герман я прочла до конца. Волшебного исцеления не произошло, но начало было положено. Еще я посещала хорошего психотерапевта. На самом-то деле во время своих сеансов она давным-давно использовала термин «посттравматический стресс», но я только отмахивалась, посчитав это психологической заумью. Вот уж действительно, я всегда шла окольными путями: написала статью в газету, ее процитировали, я купила книгу и узнала себя в историях пациентов. У меня было посттравматическое стрессовое расстройство, но чтобы в это поверить, мне потребовалось дойти до всего своим умом.
Когда я жила на Сто шестой улице, мой бойфренд, бармен, работал допоздна, и я коротала вечера в одиночестве. Подолгу смотрела телевизор. Дом был старый, многоквартирный, в неблагополучном районе. Только такое жилье и можно было себе позволить в Нью-Йорке на зарплату рядового преподавателя. На окнах были решетки; едва ли не каждая ночь прошивалась строчкой выстрелов. Самой модной пушкой во всей округе тогда считался «Тех-9».
Однажды вечером я включила тостер и одновременно кофеварку. В квартире вылетели пробки. Электрощит находился в подвале. Чтобы туда попасть, мне пришлось бы выйти из дому и спуститься по темной лестнице. Я позвонила своему другу на работу. Он разговаривал со мной резко. К нему в бар только что ввалилась огромная толпа народу.
— От меня-то ты чего хочешь? Возьми фонарик да пойди вверни пробки — или сиди в темноте. Решай сама.
Мне стало стыдно за эту дурацкую беспомощность. И, чтобы вдохновить себя на подвиг, я воспользовалась «внутренним диалогом», которому обучилась на сеансах психотерапии. Было около одиннадцати вечера. Я сказала себе: это гораздо лучше, чем два часа ночи. Мягко выражаясь, внутренний диалог не имел успеха.
Вниз на два лестничных пролета, из подъезда на улицу, свернуть за угол, перелезть через кованые железные ворота, намертво запертые на ржавый замок, там спуститься по лестнице, включить фонарик. Найдя замочную скважину, я вставила в нее ключ и вошла внутрь. Задвинула щеколду изнутри и немного постояла, прислонившись к стене. Сердце бешено колотилось. В глухом подвале царила непроглядная тьма. Луч моего фонарика метался по дальней стене, за которой находились комнаты, уходившие в глубь подвала. Я узнала вещи доминиканца, которого выселили пару месяцев назад. Услышала недовольный писк подвальных крыс, растревоженных светом. Соберись, приказала я себе, нащупала холодные фаянсовые пробки, а потом услышала шум. Я выключила фонарь.
Шум доносился снаружи. От входной двери. Люди. Вскоре, прислушавшись к смеси испанского с английским, я поняла, что мне придется какое-то время выждать. На расстоянии вытянутой руки от меня мужчина прижал женщину к двери. «Трахайся, сучка», — визгливо крикнул он. Я попятилась как можно дальше назад, но все же лучше было оставаться вблизи электрощитка, ради которого я сюда и пришла, чем углубляться в темные закоулки глухого подвала. Мой бойфренд рассказывал, что когда-то здесь жил племянник домовладелицы. Тот баловался крэком, и однажды ночью кто-то его пристрелил, высадив дверь.
— Бот почему она больше не сдает жилье доминиканцам, — объяснил мне бойфренд.
— Но ведь она же сама доминиканка.
— Да их тут фиг поймешь.
Снаружи парень пыхтел, а женщина не издавала ни звука. Потом эти двое закончили. И пошли прочь. Он бросил ей какое-то испанское ругательство и захохотал.
Только тут я позволила себе испугаться по-настоящему. Сменив пробки, стала убеждать себя вернуться в дом. Теперь мною двигали только соображения безопасности, а наверху, в стенах здания, опасностей было куда меньше, чем здесь, в пыли, в компании с крысами и призраком убитого наркомана, под дверью, у которой только что оттрахали женщину.
Я себя убедила.
Той ночью я приняла решение покинуть Нью-Йорк. Помню, где-то я читала, что многих ветеранов Вьетнама тянуло в места вроде гавайских деревень или непроходимых зарослей Флориды. Они воссоздавали для себя знакомую обстановку, которая больше отвечала их настроениям, чем благополучные пригородные дома, разбросанные по не столь цветущим и зеленым Соединенным Штатам. И я могла их понять.
Я всегда снимала жилье в неблагополучных районах и только раз поселилась в бруклинском Парк-Слоуп, но даже там, в квартире ниже этажом, обретался тип, который зверски избивал жену. Нью-Йорк для меня означал насилие. В жизни моих студентов, в жизни прохожих насилие стало обыденностью. Но это повсеместное насилие меня не отпугивало. Оно отвечало моему настроению. Мои поступки и мысли, моя повышенная бдительность и ночные кошмары — все это оказалось здесь вполне естественным. Что мне нравилось в Нью-Йорке — он не притворялся безопасным городом. Даже в самые лучшие дни жить там было — что в самом центре шумной перебранки. Выживание в таких условиях становилась знаком отличия, который носят с гордостью. Через пять лет зарабатываешь право хвастаться. После семи начинаешь вписываться. Я продержалась в Ист-Виллидж десять лет, превысила, считай, все лимиты — и ни с того ни с сего, к удивлению друзей и знакомых, уехала.
Я вернулась в Калифорнию. На время отъезда Боба заменила его в Дорленде. Жила в его домике, кормила собаку. Встречала колонистов и показывала им территорию, учила разводить огонь в дровяной плите и шутки ради запугивала полчищами кенгуровых крыс, горных львов и призраков, якобы наводняющих эти места. О себе почти ничего не рассказывала. Никто не знал, откуда я взялась.
