Давно, еще в школе, к ним в класс приходил ветеран. Рассказывал: случилась путаница. На него прислали похоронку, дескать, ваш сын сгорел в танке, так мать сделала пустую могилку, выбила имя и фамилию, все, как полагается, чтобы косточки упокоились. Так и сказал. После урока, Маша слышала, классная ему выговаривала: чушь, идеализм, незачем - детям! Теперь она думала, что если - правда? Значит, Панька все равно воскреснет, Маша шепнула - оживет. Встанет перед богом, как живая, будет повторять свои гадости - слово в слово. Тем, кто в него верит, бог прощает безоговорочно. Хитрой Паньке ничего не стоит покаяться. Возьмет и отправится в рай. Там, у них, Маша вспомнила, есть и чистилище. Как на войне, ничейная земля. Нет, чистилище у католиков: Панька здесь ни при чем. Маша попыталась представить: вот, она сама - стоит перед Панькиным богом - после смерти. Если найти правильные слова, не может быть, чтобы совсем не прислушался...
"Меня зовут Мария", - она обратилась тихим голосом. В книжках, которые она читала, к нему обращались на ты: Маша попыталась, но не сумела. Стена, завешанная картинками, была холодной. "Неужели вы и вправду думаете, что все дело - в крови? - она махнула рукой - Вы же слушаете только Паньку. Может, вы просто не знаете, но здесь, у нас, подлая история: тот, кто стоит за Паньку, льет воду на мельницу паука". Прижав ладони к обоям, Маша закрыла глаза . "Выкрест, - она вспомнила слово, - выкрест, возненавидевший соплеменников". Тот, кто слушает Паньку, не понимает других слов. Одну за одной, подцепляя ногтем, Маша выворачивала канцелярские кнопки. Цветные картинки слетали с шелестом, как сухие листья. Стена опустела. У дерева, под которым просят жидовской смерти, больше никому не молиться.
Попирая поверженные картинки, Маша шагала взад и вперед. Теперь победа была полной. Меряя комнату шагами, она видела себя воином, захватившим святилище варваров. Все исторические книги подсказывали: разграбить. Маша огляделась, примериваясь.
За дверцы львиного комода она взялась с упоением: всему, что украли и скопили, одна дорога - в помойку. Она выволакивала вонючие тряпки. Платья, которые Панька оставила, пахли крысиным пометом. Бросая под ноги, Маша добралась до задней стенки. Маленький сверток, лежавший за дальней стопкой, походил на замызганную думочку. Завернутый в грубую холстину, он таился в самом углу. Дрожа алчной воинской радостью, Маша рвала ткань. Золото, брошенное немцами... Под холстиной открылись куски подгнившего ватина. Под ними - сероватая шаль, усеянная прорехами. Ветхий шелк расползся сам.
Фарфоровая кукла, убранная рваными кружевами, лежала в Машиных руках. Кружева выглядели блекло, словно их выкрасили спитым чаем. Мертвые глаза, окруженные слипшимися ресницами, были распахнуты. Надтреснутый зрачок косил в сторону. Трещина, безобразившая глазное яблоко, змеилась вниз по щеке. Сломанные ручки распадались в стороны. На левой, вывернутой наружу, не хватало пальцев. Что-то страшное исходило из этой находки, как будто воин, разграбивший святилище, потревожил чужих богов.
Поднявшись с коленей, Маша перешагнула крысиную кучу и села на стул. Голова кружилась. Металлический привкус стоял во рту. Расправив подол кукольного платья, она положила перед собой. Кукла как кукла, только очень старая. Маша стыдила себя. После революции таких не делали. Конечно, Панька могла приобрести по случаю... Эту версию Маша отмела. Из всей квартиры Панька с Фроськой выбрали комнату для прислуги, значит, барскую куклу купить не могли. Осталась от прежних немцев. "Ну, и ладно..." - отложив в сторону, Маша вернулась к куче. Бумажки, сорванные со стены, шуршали под ногами. Свернув тряпье в один необъятный узел, Маша стянула узлом.
Перед сном она думала про пепел. Если ветеран прав, тогда - поздно: Фроська с Панькой все равно воскреснут.
На неделе мама съездила в специализированный магазин за обоями. В субботу взялись дружно. Старое тряпье, свернутое в узлы, таскали к помойным бакам. К вечеру накидали до краев. Тряпки лезли верхом, как тесто из квашни. В воскресенье взялись за стены.
Старые обои отходили пластами. Под толстым слоем обнажалась выщербленная штукатурка. "Женьку Перепелкину помнишь?" - Маша спросила, и отец закивал: "Конечно, помню. Твоя одноклассница. А что?" - "Ничего. Я - так". Пласты были твердыми, похожими на папье-маше. Маша попыталась свернуть в рулон, но пласт не поддавался - выворачивался из рук: "Что за черт! - она обращалась к отцу. - Откуда такая толщина?" - "Возьми нож, - с лестницы отец следил за неравной схваткой. - Действительно, непонятно... Обычно рвутся легко".
Давно, еще в школе, у Женьки Перепелкиной переклеивали дальнюю комнату. Они как раз явились с прогулки. Работа была в разгаре: Женькин отец срывал обои, в воздухе сеялась мелкая пыль. Ободранные стены выглядели пегими: местами обои отстали до штукатурки, но кое-где, по углам, газеты прилипли намертво. "Гляди, "Правда", ух ты! - февраль, 1959", - Женька тыкала в стену. Тут они и придумали игру. Все началось с заголовков. Сначала читали просто так, для смеха, потом принялись загадывать. Смысл заключался в том, чтобы, прочитав заголовок, попытаться отгадать, о чем заметка или статья. Особенно весело получалось с передовицами: попадая пальцем в небо, они с Женькой смеялись до слез. Родители шикали: "Тише вы, дурочки! Соседи услышат!" На этот раз игра обещала стать особенно интересной. Панька ремонтов не делала. Один раз поклеили, - и хватит. Значит, Маша прикинула, газеты послевоенные.
Под острым лезвием пласты разрывались с хрустом. Отец стоял на высокой лестнице: подковыривая от ободка лепнины, он тянул на себя. В углу никак не отставало. "Надо намочить". - Он спустился и отправился в ванную. Маша отбросила жесткий пласт. Отец не возвращался. Отложив нож, она подошла к непокорной стене.
Верхний слой прилип намертво. Мелкие катышки окаменевшего клейстера проступали насквозь. На ощупь стена была пупырчатой, вся в мурашках. Отец вернулся с полным ведром. "Возьми и действуй, - он распорядился устало, - пойду прилягу".
Окуная тряпку, Маша возила по стене. Верхний обойный слой отмокал легко. Подцепляя лезвием, она снимала как шкурку. Пупырчатый клейстер прикипел к старым газетам. Буквы, проступавшие сквозь него, были слабыми. Заголовков не было вовсе. Удивляясь, она потянулась к выключателю. Пыльный абажур, висевший под потолком, бросил пригоршню света. Его едва хватило на то, чтобы разглядеть: буквы, закатанные под клейстер, были немецкими.
Кусок за куском она отмачивала верхний покров. Сомнений не было: страницы немецких книг, вырванные из переплетов, покрывали стену. Отступив, Маша двинулась к сорванным пластам. Куски, искромсанные лезвием, хрустели под ногами. Поднимая к свету, она разглядывала с оборотной стороны. Обрезы страниц проступали ясно. Маша глядела с испода: немецкие слова, замурованные в стену, читались справа налево.
Она не заметила, как вернулся отец. "Смотри" - Маша протянула изрезанный пласт. "Что это?" - "Читай, читай..." - она настаивала. "Кажется, по-немецки, не разобрать..." - "Панька с Фроськой, смотри, вместо газет - рвали немецкие книги". - "Да..." - Отец взялся за лестницу. Глаза внимательно оглядывали потолок.
"Скажи, - Маша следила за его взглядом, - тебе никогда не было их жалко?" - "Кого?" - он не понял. "Ну, этих, которые жили здесь раньше, их выслали - немцев". - "Немцев?" - отец переспросил неуверенно. Жернова, ходившие в его голове, тронулись медленно. Придуманная игра становилась совсем не смешной: газетные заголовки, всплывавшие в отцовской памяти, соответствовали своим статьям. "Не знаю, трудно сказать... Наверное, жалко... Война". Теперь, взобравшись на лестницу, он оглядывал фронт работ. Присев, Маша подбирала куски.
Сквозь раскрытую дверь она видела: мама, пережившая блокаду, несет новые газеты. "У меня все готово, клейстер остыл..." - она торопила. "Давайте чаю попьем", - Маша предложила. "Вы пейте, я как раз закончу", - отец откликнулся с лестницы. Проходя мимо пачки, Маша подхватила верхнюю. Скрывшись в ванной, она читала заголовки и пробегала глазами статьи. Снова игры не получалось: каждый раз, прочитав заголовок, Маша точно угадывала содержание. Те, которым доведется переклеивать, даже не улыбнутся.
Обои были светлыми - на розовом фоне бежевые вензеля. Раскатав по полу, мама любовалась: "Погляди, веселенькие - прямо прелесть!" Водя рукой по стене, Маша пробовала сухие газеты. Свежевыкрашенный потолок сиял белоснежно. "Господи, будь у меня в детстве такая комнатка... - мама раскатывала полотна. - Узор удачный - легко подгонять". Мамино детство прошло в восьмиметровой. Жили впятером: родители, бабка и они с братом. Отец погиб в первые дни - на Пулковских высотах, младший брат умер в блокаду. Про немцев спрашивать бесполезно - ответ Маша знала заранее. Мама не любила военных фильмов, всегда приглушала телевизор, когда передавали немецкую речь.
