— Я готов! — ответил доктор, крутанув казацкий ус.
— Садитесь рядом с Кокотовым, перешептывайтесь! Напоминаю: адвокаты, как судья и секретарь, отлично понимают смысл фарса. Они игроки, шахматисты и будут двигать по доске фигуры, даже если пешки и ферзи вылеплены из разноцветного дерьма. Ясно? Им важно одно: поставить процессуальному оппоненту юридический мат любой ценой, даже если потом придется долго мыть руки с мылом и проветривать одежду. Во время прений сторон они переглядываются, словно врачи, которых раковый доходяга расспрашивает о гомеопатии. Переглянулись! Мило! Но вы, Федор Абрамович, все-таки по-родственному щадите Морекопова. Жестче! И отбросьте наконец ваши местечковые симпатии!
— Я бы попросил! — Жуков-Хаит дернулся так, что чуть не уронил с головы кипу.
— Бросьте! — успокоил его игровод. — В суде нет ни эллина, ни иудея, только закон и деньги! Еще раз переглянулись! Лучше! Кого нам сейчас не хватает? — спросил Жарынин и сам же ответил: — Пристава на случай драки в зале. Где Агдамыч?
— Тут я! — Последний русский крестьянин вынул гвоздодер из «дощаника» и положил, как ружье, на плечо.
— Отлично! Все маски надеты. Повторяю задачу. Наша цель — судья Добрыднева. Мы должны пробить ее слезонепробиваемый жилет!
— Что, простите? — не понял Чернов-Квадратов.
— Не важно! Мы должны достучаться до ее совести! Итак, все участники процесса в сборе, сидят, волнуются. Судьи и секретаря еще нет: они допивают чай с тортом, который принес им какой-нибудь обаятельный алиментщик. Но мы, друзья, не бездельничаем, мы работаем, мы с ненавистью глядим на Ибрагимбыкова и тихо скандируем: «Позор, позор, позор, позор!» Попробовали!
Послышались нестройные заунывные проклятья, напоминающие хор привокзальных нищих из оперы «Дети Розенталя».
— Нет! — отмел Жарынин. — Не верю! Надо тихо, но со скрытой угрозой. Представьте себе, коллеги, море серной кислоты, мерным прибоем набегающее на мертвый берег! Ш-ш-ш-и-и-х… Позо-о-р! Поз-о-ор… Иоланта Макаровна, покажите им!
Пока Саблезубова, гордясь доверием, сосредотачивалась и вживалась в предложенные обстоятельства, игровод успел шепнуть соавтору, что эта суровая дама в свое время довела двух директоров театра — одного до инсульта, второго до инфаркта. Наконец угрюмая старуха, мрачно сощурившись, прошипела: «Позо-ор-р! Позо-ор-р…» Ветераны повторили, и режиссер остался доволен.
— Отлично! Отдыхаем. Теперь, Валентина, ты выходишь из служебной комнаты в зал, осматриваешься и объявляешь: «Встать, суд идет!» — Жарынин снова подмигнул писодею. — Все встают, продолжая скандировать: «Позор, позор, позор…» Ибрагимбыков презрительно улыбается, но в глубине души он задет. Вы же, Владимир Борисович, смотрите на все это с усталой снисходительностью и думаете о другом процессе, который у вас завтра, а вы еще не заглядывали в материалы дела. Так! Славно! Морекопов тем временем громко урезонивает своих подопечных, а сам незаметно, как хоровой дирижер, отбивает рукой такт: «Позор, позор, позор!» Великолепно, Федор Абрамович! Входит судья Добрыднева. Регина, пошла! Она хмурится, призывает к порядку, грозит удалить всех из зала. Вы повторяете речевку еще один раз, запомните: один раз, замолкаете и садитесь… Сели! А вас, мои молодые торсионные друзья, еще нет. Вы, как всегда, опаздываете. Но едва все сядут, вы тут как тут. Надо дать вам знать, когда входить…
— Не надо. Мы увидим, — тихо успокоил Прохор.
— Через стену, что ли?
— Через стену.
— Допустим… — Жарынин с недоверием посмотрел на подростков. — Вы входите — в черных непроницаемых масках. Вежливо просите прощения за опоздание и безошибочно занимаете свободные стулья. Добрыднева смущена, удивлена, заинтригована: «Вы кто такие?» Регина, повтори!
— Вы кто такие?
— Мы представители истца, — тихо молвила Корнелия. — Доверенности имеются в деле.
— Вы и это знаете? — встревожился игровод. — Что же будет, когда вы вырастете? М-да… Вот тут бы, конечно, Ласунскую в кадр. Уже началось заседание, рассматриваются заявления и ходатайства, вдруг входит Вера Витольдовна в тюрбане: «Скажите, голубушка, здесь у нас отбирают Ипокренино?». Добрыднева узнает великую актрису, краснеет, теряет дар речи. Оплаченная несправедливость мучит и жжет молодую женщину, правнучку героя Халхин-Гола, мать двоих детей, верную жену байдарочника. «Под черной мантией судьи такое ж сердце бьется…» Теперь вы улавливаете замысел, друзья мои?
— Улавливаем… — неуверенно ответили старики.
— То-то!
— Но Вера Витольдовна отказалась наотрез, — грустно повторил Ящик.
— Знаю. Но еще не вечер. Есть у меня план! — улыбнулся игровод. — Дальше опускаем процессуальную рутину и переходим к выступлениям. Кто первый?
— Можно мне? — попросился Ян Казимирович. — Скажите, ничего, если я представлюсь: Иван Болт?
— Конечно, а как же еще? Страна вас знает и любит именно как Болта. И что вы скажете?
— Я скажу, что за такие штучки при Сталине расстреливали. После моего фельетона «Совесть на вынос» генеральный прокурор Андрей Януарьевич Вышинский…
— Ян Казимирович, генеральная репетиция завтра. Сегодня черновой прогон. Готовьте речь! Кто следующий?
— Я! Можно в стихах? — спросил Бездынько.
— Обязаны в стихах. Ну!
Комсомольский поэт по-оперному выкатил грудь и взвыл:
Вас, попирающих законность,
За доллары продавших стыд…
— Достаточно! Напомните ей про круг ада, где мучаются неправые судьи. Вы будете третьим. Второй должна выступить дама. Лучше всего — Валерия Максовна. Не забудьте сказать, что вы жена сына Блока! О том, что сын внебрачный, не надо…
Но тут в холл вбежала взволнованная секретарша Катя и, найдя глазами режиссера, сообщила:
— Дмитрий Антонович, вас ждут!
— Кто?
— Иннокентий Мечиславович и Морекопов.
— Подождут…
— Иннокентий Мечиславович сказал: срочно!
— Пусть начинают без меня.
— Сказал, без вас не начнут…
— Ну, что с ними поделаешь! — развел руками Жарынин. — Ладно. Генеральная репетиция завтра в это же время. Учите роли, вживайтесь в образы! Ветеранам надеть ордена, медали и прочие знаки отличия…
— И мне тоже? — басовито спросил кобзарь Грушко-Яблонский.
— Нет, ваш Железный крест, Мыкола Микитович, может произвести на суд неблагоприятное впечатление. Вдруг прадедушка Добрыдневой воевал не только с японцами, но еще и с бандеровцами! Ограничьтесь лауреатскими значками. Все свободны!
— А я? — удивился Кокотов, увидев, как соавтор удаляется без него.
— А вы, — оглянулся игровод, — думайте над синопсисом! Хочу, чтобы вы меня сегодня удивили!
— Но…
— Никаких но!
Жарынин ушел, провожаемый влюбленными взглядами ветеранов.
— Тяжелый случай, — посочувствовал казак-дантист. — Но зубы лечить все равно надо! Я как раз свободен.
— Может, завтра…
— Через пятнадцать минут!
Сначала Кокотов, как и всякий нормальный человек, не желал идти на пытку к стоматологу и, вернувшись в номер, даже раскрыл ноутбук, чтобы поработать, но и этого ему тоже делать не хотелось. Хотелось просто лежать на кровати, томиться и безмятежно воображать завтрашнюю встречу с Натальей Павловной — свою неиссякаемую мощь и ее изнемогающую нежность. Это решающее свидание представлялось автору «Полыньи счастья» невообразимо прекрасным и совершенным, как фотографии в глянцевых журналах, где с лиц звезд убраны все до единой морщинки и вмятинки, губы улыбчиво-пунцовы, а влажные зубы безукоризненны, точно искусственный жемчуг… Писодей проведал языком кариесное дупло, вздохнул и понял: явиться к Обояровой, имея этот скрытый гнилой изъян — значит подло предать мечту о парном совершенстве.
Спускаясь на второй этаж, где располагались врачебные кабинеты, он испытывал боязливое томление, похожее на предгриппозный озноб. Вспомнил школу, страшный агрегат — бор-машину в комнатке рядом с раздевалкой и жестокую зубную врачиху, которая приходила по вторникам и четвергам творить свое жуткое дело. Посреди урока открывалась дверь, и входила медсестра со списком — класс цепенел, а она, по-садистски помедлив, вызывала как на расстрел:
— Истобникова!
— На сборах, — говорил кто-то из класса.
— Тогда-а-а, — она долго всматривалась в список. — Тогда Кокотов…
— Не бойся! — шептала Валюшкина, сострадая.
— Иди-иди! — сочувственно понукал учитель, сам, видно, давно собиравшийся к дантисту. — Домашнее задание потом спишешь…
И вот будущий писодей уже сидит в жестком неудобном кресле, врачиха, дыша ему в лицо табачищем, ковыряет железным острием в дупле, потом задумчиво выбирает из железной коробочки «сверлышко», пальцем оттягивает несчастному щеку. Началось! Визжит бор-машина, мелькает перед глазами узел на веревочной трансмиссии, и челюсть пронзает трясучая боль, взрывающаяся электрическими ударами задетого зубного нерва.
