- Понял, - сказал он. - Они знают, что ты беременна?
- Что ты! Я не говорю, это будет страшным ударом. Это разобьет надежду на наш развод. Не обижайся, Иван, мне их жалко. Пусть пройдет время, пусть они привыкнут к тому, что мы вместе и это серьезно. Тогда я скажу.
- Тогда ты уже покажешь улыбающегося крошку.
- Да, уже скоро...
Она вырвала из машинки лист, смяла и бросила в корзину. Подошла к дивану и легла, положив голову ему на колени. Он обнял ее и сказал:
- Наступила зима. Слышишь, как воет ветер?
- Слышу. Мне было бы очень тоскливо одной, - прошептала она. - Хорошо, что есть ты. Раньше я была отчаянная, все мне нипочем. А прошлой зимой стала спрашивать себя: почему это я одна? И отвечала, что потому, что нет человека, с которым хотелось бы быть вместе. Множество людей вокруг, а этого единственного человека нет. И вдруг - ты... Я сразу поняла. Помнишь, как я хотела убежать с «Кутузова» еще в Ленинграде? Я испугалась тебя.
- Помню, - сказал он. Ты была очень деловитой.
- Нет, я просто струсила. Я почувствовала, что это добром не кончится, что именно ты перепутаешь мою жизнь. Надо было бежать, чтобы сохранить покой и ясность. Убежала бы - и все. Душа надолго осталась бы спокойной, может быть, навсегда... Я все время думала о тебе, иногда было горько, что ты не обращаешь на меня никакого внимания, и я ругала тебя, что ты чурбан, мраморное изваяние... Ты все равно не замечал меня.
- Зато тебя сразу заметил старпом, - сказал он. - И доложил мне, что ты крепкий орешек.
- А потом ты укрыл меня своим плащом ночью в Беломорске, и ничего не осталось от крепкого орешка. Я стала твоей тогда, а не в день летнего солнцестояния. Давай снова вернемся к проблеме «отцов и детей». Как мы его назовем?
- Ты уверена, что это будет он?
- Не пугай меня! - вскрикнула она. - Я хочу, чтобы это был он, второй ты. Зачем мне вторая я?
- Может быть, она мне пригодится?
- Нет, ты не будешь эгоистом. Мне нужен он и только он.
- Хорошо. Пусть будет он. Ты сама назовешь его.
- Я сама назову его, - повторила Эра.
Ветер взвывал за окном, швырял в стекла снег, и стекла вздрагивали под ударами. А когда наступала тишина, Овцын слышал ровное дыхание Эры, самого родного ему человека во всем мире, и становилось странно, что еще полгода назад он не знал, не чувствовал, не ждал этого человека.
Два дня он изучал лунную трубу по доставленным из обсерватории копиям чертежей, потом, поверив в то, что знает достаточно, поехал на завод.
Раньше он бывал только на судостроительных верфях, да и то мельком, всегда по конкретному спешному делу, которое целиком занимало время и не давало присмотреться к обстановке. Запомнился ему стапельный грохот, суета внутреннего транспорта, авральные натиски достроечных партий, штурмующих план, который почему-то каждый раз был под угрозой срыва. Образовалось представление о заводе как о чем-то шумном, дымном, торопящемся, матюгающемся и опасном для пешего хождения, как переплет железнодорожных путей на подступе к большому вокзалу.
Здесь все выглядело иначе. Не было небритых дядек в ватниках с оборванными хлястиками, покуривающих на штабеле небрежно сброшенных краном досок, не было широкоплечих электросварщиков в прожженных брезентовых робах, укрывших лица под черными забралами, не было грохота, дыма и суеты. А были бесшумные электрокары, проезжающие по асфальтированному и очищенному от снега заводскому двору, и проходили люди в аккуратных синих халатах, на которые они набросили незастегнутые пальто. Мужчины были чисто выбриты и при галстуках, а женщины выглядели модно и кокетливо даже в халатах.
В конструкторском бюро сказали, что инженер Аркадий Васильевич Постников ушел в чертежную, из чертежной девушки послали его в сборочный цех, где он и нашел, наконец, Постникова. Инженер, сравнительно еще молодой и без халата, и мастер, пожилой и в синем халате, склонились над монтажным столом, внимательно и молча глядя на работающий механизм, в котором Овцын угадал фотографическую каретку лунной трубы. Отрекомендовавшись, он тоже стал молча смотреть на медленно поворачивающуюся каретку; и ему казалось, что каретка сделана отлично и работает так, как надо. Он обрадовался, что такой сложный узел уже готов.
- В общем опять ни фига не выходит ? - спросил у мастера инженер Постников, разогнув спину. - Как, Степан Иваныч?
- Ни фига не выходит, Аркадий Васильевич, - согласился мастер. - Трясет ее, заразу, как лихоманкой. Надо пересчитать шестеренки. Крупноваты они у тебя.
- Думаешь?
- А что же тогда?
- Может, подшипник грешит? - предположил Постников.
- От подшипника такой болтанки быть не может, - покачал головой мастер. - Ну, от силы три микрона он даст. Не восемь же!
- А точность обработки круга?
- Тут в порядке. Я проверял.
- Тогда дело в передаче, ты прав, Степан Иваныч, надо пересчитать шестеренки, - сказал Постников. - Видите, какая ядовитая машинка? - улыбнулся он Овцыну. - Девятый раз ее корректируем, а все ни фига. Упрямится, не желает ровно идти.
Мастер посмотрел на Овцына внимательными глазами, спросил;
- А зачем вам, извините, такая точность?
Его и самого удивляли эти доли микрон, когда он вчитывался в чертежи, и он раздумывал об этом.
- Нужна большая экспозиция, - сказал он. - Поэтому выдержка будет долгой...
- Они будут фотографировать в разных лучах, - вставил Постников.
- И если сложенное движение трубы и каретки не совпадут со сложенным движением Земли и Луны, тогда на пластинке вместо изображения будет каша, - закончил Овцын.
- Зря это, - решил мастер. - Скоро на Луну люди прилетят, все глазами увидят. Сколько до нее расстояния?
- Триста восемьдесят четыре тысячи, - сказал Овцын.
- Ну вот, - сказал мастер. - Что вы с такой дали увидите? Ни фига вы не увидите.
- Увидят, - весело сказал Постников и похлопал мастера по плечу. - Увидят ровно столько, сколько нужно, чтобы туда люди прилетели.
- Зряшная трата денег, - не согласился мастер,
Он махнул рукой и пошел к другому столу.
- Давайте я покажу вам, что у нас уже есть, - сказал инженер Постников. - А на Степана Иваныча вы не обижайтесь. Он в комиссии Госконтроля заседает, приучили его там думать о конкретной выгоде производства...
- Может, он и прав, - сказал Овцын. - История рассудит, где мы приобретали, а где транжирили.
- Да? - приподнял брови Постников.- Я убежден, что мы и транжиря приобретаем.
Трехметровая стальная труба была уже готова. Покрытая сверху кремового цвета эмалью и зачерненная внутри, она стояла в отдельном боксе, ожидая, когда ей начнут вмонтировать внутренности.
- Думаете, это первая? - спросил Постников. - Четвертая! Три таких изваяния обратно отправили. Две косые оказались, в третьей раковину нашли. Эта, слава богу и литейщикам, в порядке.
- Разве их не проверяют в литейном? - спросил Овцын.
- Наши средства поточнее.
- Ну и переместили бы их в литейный.
- А вы бывали в литейном? - усмехнулся Постников - Нет? Сходите. Там, дорогой мой, даже вот эта линейка, - он вынул из нагрудного кармана короткую стальную линейку, - пульсирует.
Если корпус трубы был, «слава богу и литейщикам», в порядке, то с механизмами и оптикой дело обстояло совсем безрадостно. Собранные агрегаты не желали работать с нужной точностью; их приходилось разбирать, переделывать, подгонять, снова испытывать, испытывать и испытывать.
- Ни фига у нас пока не клеится, - сказал Постников и повел Овцына в оптический цех.
Из двух линз короткофокусного объектива готова была только одна. Она стояла на измерительном стенде, сверкая под мощным светильником алмазным блеском. Оптику Овцын знал настолько скверно, что даже поддакивать благообразным мастерам-оптикам было совестно. Хорошо, что мастера, уверенные, что, кроме них, ни одна собака в мире не разбирается в головоломных хитростях взаимодействия стекла с лучом света, не задавали вопросов. Вторая линза - не линза еще, а глыба зеленоватого стекла,- стояла в шлифовальном станке.
- Долго ее обрабатывать? - спросил Овцын.
- Не так чтобы, - успокоил мастер. - Месяца в два сделаем.
Овцын подумал, что совершенно невозможно будет повлиять на этого неприступного умельца. Он сам знает, что ему делать сегодня, а что завтра. А на совет профана только брезгливо подожмет губу...
И вообще его задача, вчера еще столь ясная, расплывалась и теряла смысл.
Пообедав с Постниковым в чистенькой ИТРовской столовой, Овцын пошел в литейный цех. Был даже повод: отливка чугунного основания трубы, о котором сперва позабыли. И здесь, наконец, он увидел завод, каким представлял его себе прежде. Были и прожженные брезентовые робы, грохот, дым и запах гари, и грязь от рассыпанной формовочной земли, и грубые, исполосованные лица рабочих, и матерщина, и страх, что вдруг плеснет что-нибудь не полезное для здоровья из проплывающего над головой раскаленного ковша. В самом деле, капля окалины ударила в руку, когда он приблизился посмотреть, как заливают форму, но никакого вреда, кроме красного пятнышка в копеечную монету, от этого не произошло. Он примочил пятнышко слюной и пошел наверх к инженерам дотолковываться про основание трубы.
