Все, хватит, надо взять себя в руки. Для начала заплатить за связь и узнать как дела дома, затем найти гостиницу. Он чуть не забыл, что еще должен завтра поехать в родной Упертовск к родителям.
— Еще раз спасибо, — Сидорин протянул пустую бутылку Корину. — Рад был с тобой познакомиться.
— На самом деле? — Костя посмотрел прямо в глаза Асинкриту. — Или…
— Или — что?
— Или у тебя, как у всех придурков, слова ничего не значат? Сказал — и забыл.
— Значат, Костя, значат. Вот, кстати, возьми еще денег.
— Зачем?
— Купишь пива.
— Я спиртного не употребляю, друг. Пустые бутылки — это… Это тебе не понять. А деньги… Они отнимают свободу.
— Разве? — Сидорин сделала вид, что удивился.
— Я думал, такие как ты, это знают.
— Считай, что время от времени, про сей факт забываешь… Тогда сделаем так. У тебя есть друзья, знакомые?
— Кто же дружит с дураком? А знакомые есть.
— Угости знакомых пивом, а бутылки они тебе отдадут. Как тебе идея?
— Что-то в этом есть. Так ты пойдешь к Любови Евгеньевне?
— Не пойду, Костя.
— Почему?
— Все, что мне было надо, ты рассказал. Ладно, мне пора. Бывай.
— И ты — бывай.
И они пошли — каждый в свою сторону. А потом вдруг оба оглянулись — одновременно.
— Люди случайно не встречаются! — закричал, взмахнув рукой, Корин.
— Ты прав, друг!
— Про время — не забудь. Живи только по-своему, слышишь?
— Слышу, Костя, слышу. А пиво иной раз пей — станешь еще свободней.
Корин улыбнулся, а затем пропел:
Пятнадцать клевых людей,
На проекте «Дом два»…
Сидорин прокричал:
С нами Ксенья Собчак
И Ксюша Бородина.
Глава тридцать третья.
Ангел в маленьком городе.
Асинкрит уже подошел к гаражам, не сомневаясь, что больше никогда не увидит ни дом-саркофаг, ни собирателя бутылок, как вдруг Константин издал восторженный вопль:
— Друг! Друг! Это она! Она!
Сидорин оглянулся. Подпрыгивающий, как орангутанг Корин показывал рукой на угол дома. Оттуда шла невысокая женщина. Забавно, но она была одета в такую же куртку, как и та девочка, у которой он спросил про время. И вышла из-за того же угла унылого дома.
И снова безжалостное неумолимое время дохнуло на Сидорина, и вновь ощутил он холод одиночества, мрак пустоты — и тоску. Глухую, как этот вымирающий городок. Как те дубовые леса, которые семьсот лет назад стояли на его месте. Всего семьсот лет — миг для вечности и кому теперь есть дело до вятичей, добывавших себе и своим семьям пропитание в тех дубравах? На месте лесов теперь высятся терриконы шахт, которые новая власть поспешила закрыть. Только местный дурачок вспомнил о стоявшем здесь бараке, в котором жил дядя Леша. А ведь прошло всего двадцать с небольшим лет…
Нет, не то, опять не то — думалось Сидорину. Цифры, цифры: семьсот, двадцать, меньше, больше, разве в них суть? Пройдет семьсот лет — наступит забвение, пройдет двадцать — и вновь то же самое. Главное заключалось в том, что совсем скоро, а по меркам времени вообще через мгновение очаровательная девочка-подросток превратится в пожилую, согбенную от работ и печалей женщину. А потом еще немного, еще один миг — и как не будет этой пятиэтажки, так не станет девочки-женщины, как раньше не стало барака и дяди Леши…
А может, девочка уже состарилась? Асинкрит тряхнул головой, как лошадь, отбивающаяся от надоедливого слепня. И впрямь — с кем поведешься. Так недолго и поедет «крыша». Только тут до Сидорина дошло, что женщина и Корин стоят рядом и смотрят на него.
— Вам плохо? — спросила Любовь Евгеньевна.
— Очень, — честно признался Асинкрит. — Но не беспокойтесь, пожалуйста: сейчас все пройдет. Кстати, подскажите, как пройти в гостиницу?
— У нас нет гостиницы.
— Вообще?
— При химзаводе есть, но туда трудно попасть, если вы не по химической части.
— Я не по химической, но… прорвусь.
— А стоит ли? У меня заночуете — места хватит.
Сидорин недоверчиво посмотрел на женщину.
— Неужели вот так возьмете — и пустите к себе незнакомого человека?
— Вот так возьму — и пущу. Мы с Костиком свободные люди и ничего и никого не боимся. — И Любовь Евгеньевна рассмеялась:
— Не бойтесь, я не собираю бутылки.
— Вообще-то я тоже совершенно свободен. До понедельника. Только…
Видения исчезли, но на их место пришло глухое беспокойство. Вроде бы надо радоваться: удачно приехал, все узнал, теперь вот берут на ночлег, и кто берет? Хорошая знакомая шахтера-поэта. Асинкрит, глядя ей в глаза, не сомневался: ей есть, что рассказать о Старосельском. Но именно сейчас захотел наш разгадыватель снов совсем другого: бросить все и умчатся туда, где ждут его — он свято верил в это — две его Лизы. В этом городке Асинкрит понял, как они нужны ему. И почему несколько дней молчит мобильник — непонятно.
Пауза затягивалась.
— Извините меня, пожалуйста, — улыбнулся женщине Сидорин, — я, наверное, действительно странный человек. Вчера готов был на все, чтобы побывать здесь, а сегодня что-то гонит меня назад.
— Что-то или кто-то?
— Один Господь это знает, Любовь Евгеньевна. Даю вам слово, мы обязательно посидим с вами и поговорим. Вы мне расскажете про Алексея, почитаете его стихи…
Неожиданно женщина нахмурилась.
— Леша никогда не публиковал своих стихов. Откуда вы про них знаете? Кстати, я так и не спросила, что привело вас сюда?
— Эх, Любовь Евгеньевна, боюсь, если я расскажу вам, откуда мне известно, что ваш друг писал стихи, вы просто мне не поверите. Кстати, а почему Старосельский не публиковал своих стихов? Вроде бы в то время поэтов из рабочих привечали?
— Почему я должна отвечать, если вы не ответили на мой вопрос?
Сидорин пожал плечами:
— Зря обижаетесь. Просто есть вопросы, на которые нельзя ответить. Ладно, пойду я.
— На здоровье. А ты Костя, — обратилась женщина к Корину, — все-таки в следующий раз будь поосторожней. Люди ведь разные бывают.
Сидорин не обиделся. Так, легкая досада вспыхнула в сердце: ниточка доверия, которая легко возникла при знакомстве с Костей, вдруг оборвалась. Кого винить, себя или эту женщину?
Двое новых его знакомых, не попрощавшись, пошли своей дорогой. С грустью глядя им в спины, Сидорин, скорее для себя, чем для них, произнес негромко:
Донниковое поле, донниковая грусть…
Женщина резко остановилась, как от удара. Даже в наступивших сумерках, Асинкрит увидел, как побледнело ее лицо.
— Вы… что-то сказали… сейчас?
Сидорин так же негромко закончил фразу:
Донниковое море, донниковая Русь.
Потом они сидели в маленькой квартирке Любови Евгеньевны, и пожилая женщина, волнуясь и сбиваясь, словно боясь не успеть досказать что-то очень важное, говорила, говорила, говорила. О необыкновенном человеке Алексее, однажды решившем, что с помощью слова он может изменить окружающий мир, о своих чувствах к нему, о его одиночестве среди людей…
— Вы представляете… нет, вы не можете себе представить… Вокруг матерщина, пьянки, жена, которая… которая не понимает тебя и считает бездельником. А он прочитал однажды: «Вначале было Слово» — и поверил в это. И решил: раз Слово было вначале, то оно всевластно, оно в силах изменить нашу жизнь к лучшему, очистив ее от грязи, скверноты, животности… А все решили, что он после смерти сына свихнулся. Но он был самым нормальным из всех, кого я знала. Про то, что Леша пишет стихи, я узнала почти случайно. Я у них в классе, в вечерней школе как-то раз подменяла заболевшую учительницу литературы. Грамотности Леше, конечно же, не доставало, но поверьте, там совсем не было про любовь и морковь. Он… он… вы не будете смеяться?
— Нет.
— Алексей искал те строки, которые… Господи, как трудно просто сказать о главном! Вы, наверное, про мантру у индусов слышали? Вот и Старосельский искал… нет, не мантру, а те слова, которые, если их постоянно произносить, сделают мир другим. И, в конце концов, нашел. По крайней мере, он так считал.
Женщина замолчала и пристально посмотрела в лицо своему гостю. Вот уже час она говорила ему о том, что верно хранила в своем сердце, словно великую тайну. Леша любил говорить, что люди так затаскали слова, что правдивыми остались только глаза, а не уста. Любовь Евгеньевна смотрела в голубые глаза незнакомца, даже имен которого она не знала. На кухне сидел и что-то бормотал, играя с котом, Костя, за окном загорелся единственный фонарь на их маленькой улочке. Если в этих глазах будет… нет… она тогда не переживет своего предательства по отношению к Лешеньке. Но, кажется, ни насмешки, ни скуки в этих глазах не видно. Только какая-то нездешняя печаль. Так бывает, когда твое сердце находится где-то далеко-далеко от тебя…
