Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз

— По распространенному мнению, — говорил Леша, — марафонская дистанция, те самые сорок два километра с какими-то там метрами, соответствует расстоянию, которое пробежал грек Фидиппид от Марафона до Афин, чтобы сообщить о победе над персами. А прибежав и доложив, он вроде бы тут же пал мертвым. Переутомился. На самом-то деле все было не так. На первых трех Олимпиадах Нового времени дистанция эта — около сорока двух километров — каждый раз немного менялась. Но в тысяча девятьсот восьмом году игры проводились в Лондоне, причем стартовая линия располагалась напротив окна Виндзорского дворца, из которого наблюдала за происходящим половина королевского семейства, а финиш размещался перед королевской ложей стадиона Уайт-сити, где сидела его вторая половина, и расстояние между королевскими половинками равнялось — в пересчете с миль и ярдов — сорока двум километрам и ста девяноста пяти метрам. С тех пор оно и стало марафонской дистанцией — исключительно ради удобства монаршей семьи.

А Фидиппид, надо сказать, и на самом деле сотворил чудо. Он сбегал из Марафона в Спарту — а это двести сорок шесть километров — попросить помощи в битве с персами, а спартанцы в это время что-то там праздновали, выпивали, пляски плясали и сказали: «Щас некогда. Видишь, мы заняты». Бегун вытер пот и — обратно. Прибежал и рассказал: так, мол, и так, они заняты. Тогда афиняне сами расправились с персами, а Фидиппид, пробежав в общей сложности пятьсот километров, вовсе и не думал умирать.

Что касается Толи Фомина, то темы его сообщений были совершенно непредсказуемы. По-видимому, его интересовало все — неудивительно, что после университета он довольно скоро распрощался с физикой и занялся философией, предмет которой, по распространенному мнению, невозможно описать достаточно строго, а значит, и положить ему границы.

— Думаю, что сапожник Володя со второго этажа нашего дома, Виталик и Алик его хорошо знают, вряд ли читал «Золушку», — так мог начать свою речь будущий философ, — и слава Богу, не то он сильно бы удивился, узнав, что ее башмачки были сделаны из хрусталя. Стал бы кричать, руками размахивать: мол, как так, почему, с какого перепугу стали тачать стеклянную обувь?

А дело было так. Сидит Шарль Перро в своей комнатушке и при тусклом свете свечи, или лучины, или что там у них было по части осветительных устройств, напрягая уставшие глаза, читает средневековую сказку. Старику под семьдесят, башка со вчерашнего трещит: бургундское легло на анжуйское. Буало опять его обругал — нельзя, мол, нарушать законы изящной словесности. А тут еще шрифт такой неразборчивый… Но сюжетец — славный. И стариковской дрожащей рукой он пишет verre вместо vair, стекло вместо беличьего меха. Да, да, там, в старинном манускрипте, Золушка получила чудесные туфельки из нежного беличьего меха. А мы-то думали — с чего это добрая фея наградила трудолюбивую девушку такой неудобной обувкой…

И тут же, без перерыва:

— Вот некоторые противники вегетарианства говорят, будто и Гитлер был вегетарианцем, животных жалел, а сам… А я вам истинно скажу — не был. По свидетельству его повара, любил изверг баварские сосиски, пироги с дичиной и фаршированных голубей. А слух о его вегетарианстве пошел от того, что фюрер страдал хроническим метеоризмом и врачи рекомендовали ему вегетарианскую диету в качестве средства от газов. Тут, правда, здравый смысл пасует, если мы вспомним горох, изюм и черный хлеб. Кроме того, Гитлера регулярно кололи высокобелковой сывороткой из бычьих тестикул, а это тоже не шпинат и не простокваша! Фюрер, кстати, и атеистом не был, как утверждают многие священнослужители. В «Майн кампф» черным по белому написано: «Я убежден, что действую как посланец Создателя. Изгоняя евреев, я совершаю Божье дело». И адъютанту своему, генералу Герхарду Энгелю, сказал без обиняков: «Я и теперь, как прежде, католик и таковым пребуду». Недаром на пряжках его солдат стояло: Gott mit uns.

В декабре шестьдесят первого закончилась деятельность Общества. Интерес к нему упал резко, как южная ночь. Слава Богу, обошлось без тяжелых последствий. Разве что Толя Фомин провел на даче сезон, читая Горация и питаясь югославским куриным супом. Или то был Вергилий? Впрочем, жизнь продолжалась.

Немало подобных записочек раскидал Виталик в ту пору повышенной возбудимости.

Но сейчас речь не об этом. Мне страстно захотелось напомнить тебе, до чего это красиво —

РЫЖАЯ СОБАКА НА ЗЕЛЕНОМ ЛУГУ.

Вот, напомнил. А теперь мы естественным образом возвращаемся к прерванному в силу сложившихся обстоятельств разделу

И вот как-то раз, терзаемые эстетическим голодом, Виталик с Аликом забрели в музей на Волхонке и, шатаясь по залам импрессионистов и пост- (тогда они только-только узнали значение этих слов), пристроились к табунку, как выяснилось, студентов чего-то художественного, гонимому перед собой худым седоватым джентльменом. И… Они раскрыли уши и души, они прозревали. «Рахат-лукум» — это гогеновские-то полотна! Посмотрите на ритм вертикальных женских фигур — одна… вторая… третья… И звучала музыка. «А, ты ревнуешь». Оказалось, на подписи отсутствует запятая, что извращало смысл. И вся технология «Девочки на шаре». Это так просто. Усадить квадратного гимнаста на куб — что может быть надежней и устойчивей? А девчушку поставить на ненадежный, подвижный шар, ручки ее изломами рвутся к небу, вылетают за горизонт, она вот-вот оторвется — и останавливает этот полет красное пятно, роза в волосах. Джентльмен самозабвенно травил байки о Ван Гоге, а Пикассо, судя по всему, вообще был его приятелем — хитрец Пабло, с одобрением вещал джентльмен, раздавил вишню на куске холста и тут же продал это произведение обалдевшему миллионеру. «Кто это?» — спросили они у смотрительницы. Профессор Колпинский. Ох уж этот профессор. И они зачастили в музей, на редкие тогда картинные выставки и просто так, без повода, сострадали поедаемой тигром лошадке Руссо, но Колпинского больше не встретили.

А на первом вечере встречи (первом для Алика Умного, втором для Виталика) вдохновенный Аликов одноклассник Женька читал заунывно: «Мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров, мимо шикарных кладбищ, мимо больших базаров…» И еще: «Каждый пред Богом наг, жалок, наг и убог, в каждой музыке Бах, в каждом из нас Бог». И еще: «Теперь покурим белых сигарет, друзья мои, и пиджаки наденем». И что-то о рыбах, царапающих глаза о лед. Рыб, царапающих глаза, Виталик жалел, а еще старался понять, как и почему одно это слово — «белые», приложенное к сигаретам (Господи, да какие ж еще бывают?), волшебным образом обычную скучную фразу опрокинуло в другой мир. Не понял и смирился.

Женька давно умер. Теперь и спросить не у кого.

Ты знаешь, сейчас ходит байка (а может, и не байка), что, когда Бродскому сказали, будто Евтушенко написал статью против колхозов, наше всё номер два высказалось в том смысле, что, коли Евтушенко — против, то оно, наше всё, — за. И западло стало нынешнему интеллигенту и ценителю поэзии признаться в симпатиях к Евгению Александровичу. И Виталику — с его-то неразвитым поэтическим чувством — было неловко. Ну как тут при ценителях рассиропиться и увлажнить щеку, вспоминая:

Знаешь, дочитаю-ка тебе до конца. Ведь как услышал полвека назад, так и запомнил — до последнего звука.

А теперь представь себе нас в те времена: накушавшиеся гоголя-моголя юные потребители эстетической информации, поставив на проигрыватель «Реквием» Моцарта, а на стол — пару свечей в бронзовых бабушкиных канделябрах, впиваются взглядом в репродукцию «Над вечным покоем» под Tuba Mirum. А этот — млеет от Евтушенко. Ну что тут скажешь. Ну нельзя же, в самом деле, признаться, что ты равнодушен к колокольному звону и слушать только-только вышедшую пластинку с ростовскими колоколами тебе в тягость. И иконы не трогали — а можно ли сойти за ценителя высокого, если тебя не волнуют иконы? Он любил чего попроще — и в живописи, и в поэзии, и в музыке. Простенькую классику предпочитал: «Чардаш» Монти и «На прекрасном голубом Дунае» Штрауса, «Грезы» Шумана и «Элегию» Массне, «Менуэт» Боккерини и вальсы Шопена. И очень интересовался, как пели серенького козлика до того, как Верди написал «Риголетто». Но каково признаться, что Первый концерт Чайковского или сюита из «Лебединого озера» ему более по душе, чем этот, как его, Бриттен… Стыда не оберешься.