Как не появится и до кончины Тимоти, о чем, понятно, рассказчик знать не мог, как не знал и о том, что упокоился (упокоилась) Тимоти на родовом кладбище графов Девонширских.
И последняя Аликова пятиминутка:
— Сегодня я пролью немного уксуса на ваш патриотизм. За год с небольшим до подвига защитников Брестской крепости, а именно двадцать третьего сентября тридцать девятого года, то есть примерно через три недели после начала Второй мировой, в этой самой крепости состоялся совместный парад советских войск и немецких, только-только взявших эту крепость у поляков. Четыре польских батальона, две тысячи человек, под командованием генерала Константы Плисовского героически защищали крепость от пяти тысяч немцев, поддержанных танками и тяжелой артиллерией, и отошли с боями, только когда с Востока настречу дружественным немецким войскам к этой крепости двинулись части Красной армии под командованием комкора Василия Чуйкова, будущего маршала. Раненого Плисовского русские взяли в плен, отправили в лагерь, а потом расстреляли. Впрочем, полякам не следует на нас обижаться: ведь и наш майор Гаврилов, который командовал защитниками этой крепости и которого пораженные его мужеством немцы на носилках пронесли перед строем своих солдат, а те салютовали храбрецу, — ведь и он попал в родной советский лагерь. Так что соблюдено полное равноправие.
А парад удался на славу. На трибуне стояли выпускник Казанского танкового училища генерал Хайнц Гудериан и выпускник Военной академии имени Фрунзе Семен Кривошеин. Обе стороны показали отменную строевую подготовку. Звучали Бранденбургский марш и национальные гимны. Офицеры и солдаты обеих армий проявляли искреннюю взаимную симпатию — обменивали сигареты на папиросы и, наоборот, угощали друг друга пивом. Церемония завершилась банкетом для высшего руководства. Вот и у меня появилась мысль, которую предлагаю обсудить. — Алик брезгливо отодвинул от себя чашку с гоголем-моголем. — Ну не надоело ли вам жрать эту приторную гадость? Предлагаю к следующему заседанию принести бидончик пива, а?
Да уж, так сложилось, что Алик Умный-Ицура и Сева Твердилов оказались наиболее деятельными и увлеченными пятиминутчиками (не иначе гоголь-моголь способствовал продуктивной работе мысли). Дубинский ограничился пеаном Булаховым, Виталик лишь изредка комментировал или дополнял услышанное, а вклад в этот жанр троицы остальных запомнился лишь несколькими сюжетами. Скажем, медлительный и основательный Виктор Галустян, весьма начитанный в истории науки, мог рассказать такое.
— И в нашей с вами области, господа физики, бытует немало легенд. Скажем, кто первым предположил, что Земля обращается вокруг Солнца? Обознатушки-перепрятушки. Аристарх из Самоса — не слышали? Жил до нашей эры, за тысячу восемьсот лет до Коперника. Мало того что Аристарх сообщил человечеству о вращении Земли вокруг Солнца, он еще и рассчитал сравнительные размеры Земли, Луны и Солнца и расстояния между ними и высказал идею, что небо — вовсе не сфера, а некая вселенная неограниченных размеров. Однако на все эти его заявления никто и ухом не повел. Правда, о нем упомянул римский архитектор Витрувий — мол, Аристарх превзошел все науки. Но уцелела только одна его работа — «О величине и расстояниях Солнца и Луны» — в ней, впрочем, автор не описывает свою солнцецентрическую теорию. Мы же о ней узнали по единственной фразе Архимеда, в которой он эту теорию решительно отвергает.
— А сегодня, в честь нашего биофизического коллеги, — Виктор отвесил поклон в сторону Твердилова, — поговорим о медико-биологических мифах.
По общему мнению, пенициллин открыл Александер Флеминг. Между тем бедуины Северной Африки уже тысячу лет приготавливают целебную мазь из плесени, которая вырастала на упряжи ослов. А французский военный врач Эрнест Дюшесн еще в конце девятнадцатого века заметил, что арабские конюхи пользуются плесенью с влажных седел, чтобы лечить раны на спинах лошадей. Он назвал эту плесень Pénicillium glaucum и попытался лечить ею от тифа морских свинок, в чем преуспел. Свои результаты Эрнест послал в Институт Пастера, но там остались глухи. Так Дюшесн и умер в безвестности. Его заслуги признали уже после присуждения сэру Александеру Флемингу Нобелевской премии за открытие антибиотического действия пенициллина. А названием своим пенициллин обязан тому, что под микроскопом часть этого грибка, где расположены споры, похожа на кисточки, которыми пользуются художники. По-латыни такая кисть называется penicillum. Отсюда, — поворот к Виталику, — да будет тебе известно, произошло и английское слово pencil.
Виктор медленно завел глаза к потолку, потеребил подбородок и продолжил:
— А с Флемингом связана такая забавная история. Родителем Александера был бедный шотландский крестьянин. Однажды, работая в поле на краю болота, Флеминг-отец услышал крики о помощи. Надо сказать, болота в тех местах страшные, почище девонширских, описанных, как вы знаете, сэром Артуром Конаном Дойлом в «Собаке Баскервилей». Флеминг, человек сострадательный, поспешил на зов и увидел юношу, который до пояса ушел в черную жижу и отчаянно пытался освободиться. Но, как это бывает на болоте, погружался в трясину все глубже и глубже… Флеминг не растерялся. Он бегом вернулся на поле, схватил веревку и помчался обратно. Юноша к этому времени уже погрузился до плеч. И вот с огромным трудом, сдирая ладони в кровь, Флеминг все-таки вытащил парня.
А на следующий день к дому Флеминга подкатил богатый экипаж. Важный господин постучал в дверь и представился отцом спасенного юноши.
— Ваш благородный поступок не может остаться без вознаграждения, — сказал он. — Я хотел бы… — И он извлек из кармана портмоне.
— Простите меня, милорд, но я не могу принять эти деньги. Спасение ближнего — наш долг перед Всевышним.
В это время в комнату вошел молодой человек и поклонился гостю.
— Это Александер, мой сын и помощник, — сказал крестьянин.
— Что ж, я вижу, вы человек бескорыстный. Раз уж вы не хотите взять деньги, позвольте мне принять участие в судьбе вашего сына. Я помогу ему получить хорошее образование, и, если он унаследовал черты своего отца, когда-нибудь мы оба будем им гордиться.
Гость так и поступил.
Сын Флеминга усердно учился в престижных частных школах и в конце концов окончил Лондонскую медицинскую школу при больнице Сент-Мэри-абботс. Он обнаружил исключительный талант ученого, и имя сэра Александера Флеминга, создателя пенициллина — что, как мы выяснили, не совсем точно, — узнал весь мир.
Прошли годы, и однажды сын покровителя Флеминга, некогда спасенный из болотной трясины, заболел пневмонией в самой тяжелой форме. Однако больной получил нужную дозу пенициллина — и выздоровел. Его спас Флеминг-младший…
А теперь пора назвать имя господина, который пришел к фермеру Флемингу, а потом помог его сыну стать знаменитым ученым: лорд Рэндольф Спенсер-Черчилль. А имя его спасенного на болоте сына — сэр Уинстон Черчилль.
На следующее заседание общества Виталик явился в приподнятом настроении и нарочито ленивым тоном, словно скучая, заявил, что имеет намерение выступить с небольшим сообщением, внеплановой «пятиминуткой». И выступил. И сказал (уж сколько часов он потратил на выяснение этих мелочей — Бог весть), что Александер Флеминг никак не мог быть героем давешнего сюжета хотя бы потому, что его отец, фермер Хью Флеминг, умер, когда ему было только семь лет. И учился Александер в обычной сельской школе, а потом отправился в Лондон, служил в Лондонском шотландском полку, отлично стрелял и плавал, а получив наследство от дяди, поступил в ту самую медицинскую школу при больнице Сент-Мэри-абботс. Никакого участия в его судьбе сэр Рэндольф Черчилль не принимал. А когда Уинстон Черчилль тяжело заболел — случилось это в сорок третьем году в Тунисе, — спас его не Флеминг и не пенициллин, а другой врач с помощью только-только изобретенного сульфапиридина.
И Виталик удовлетворенно прикрыл веки — как бы впал в дрему.
Милейший Леша Баулин, он же Палыч, на заседаниях обычно молчал, но и он по мере сил посодействовал развенчанию мифов — как и можно было ожидать, спортивных. Один его сюжет Виталик запомнил — ведь он был связан с Англией.
— По распространенному мнению, — говорил Леша, — марафонская дистанция, те самые сорок два километра с какими-то там метрами, соответствует расстоянию, которое пробежал грек Фидиппид от Марафона до Афин, чтобы сообщить о победе над персами. А прибежав и доложив, он вроде бы тут же пал мертвым. Переутомился. На самом-то деле все было не так. На первых трех Олимпиадах Нового времени дистанция эта — около сорока двух километров — каждый раз немного менялась. Но в тысяча девятьсот восьмом году игры проводились в Лондоне, причем стартовая линия располагалась напротив окна Виндзорского дворца, из которого наблюдала за происходящим половина королевского семейства, а финиш размещался перед королевской ложей стадиона Уайт-сити, где сидела его вторая половина, и расстояние между королевскими половинками равнялось — в пересчете с миль и ярдов — сорока двум километрам и ста девяноста пяти метрам. С тех пор оно и стало марафонской дистанцией — исключительно ради удобства монаршей семьи.
