Эдик по-прежнему был в Норильске и нисколько не изменил своему образу жизни:
Какое дело вам, как, дервиш и бездельник,
Я плачу и смеюсь, где ем, где пью и сплю,
Что не было и нет в моих карманах денег,
Что женщина ушла, которую люблю?..
Бывшая жена уже не приставала к нему с алиментами, махнула рукой. Новая (подарившая ему сына) и не возникала. В один из приездов в Норильск я предложил:
– Приезжай, Эдик, ко мне. Дом большой, места хватит. Пиши стихи и ни о чем не думай, как-нибудь прокормлю.
Незадолго до этого я купил под Москвой дом и, как в свое время Чехов, настойчиво созывал друзей в гости.
Он согласился. Из этой затеи ничего не вышло. Полгода он прожил у меня и написал всего шесть коротеньких стихов. Однажды признался:
– Не пишется. Знаю, что писать должен, потому писать не могу. Всегда мечтал, чтобы ничего не мешало. Оказывается, нужно, чтобы мешало. Не свобода нужна, а мечта о свободе.
Он вернулся домой, устроился смотрителем на газопроводе в тундре на трассе «Мессояха – Норильск». Вот эта работа была по нему: всего раз в месяц нужно утром встать и дойти до вахтового автобуса. А потом уже все делалось само собой: местный аэропорт «Валёк», вертолет до точки, а там сам себе хозяин – пять раз в день снимай показания приборов, а в остальное время пиши стихи. Он много тогда написал. Словно чувствовал, что недолго ему осталось. Одно из последних его стихотворений называлось «Сыну»:
Но пока звучит над головою
Еле слышная моя строка,
Мальчик мой, я буду жить с тобою,
Будто не ушедший на века.
Эдик Нонин умер от рака. В Норильске нет долгожителей. После его смерти жена увезла его сына в Израиль. Говорят, там живут дольше.
Я сказал, что за полгода у меня Эдик написал шесть коротких стихов. Вот один из них:
В окружении волос
Лик пи*ды страшней бандита.
Когда же волосы обриты,
То жалко бедную до слез.
История, которую он мне рассказал, относилась к тому времени, когда он недолго работал экспедитором в Управлении торговли. Сопровождал куриные яйца, которые возили на пассажирских самолётах из Москвы в Норильск. Работа была очень нервная, только и следи, чтобы ящик-другой не спёрли. А спереть норовили все – грузчики в аэропортах, заправщики, механики.
– На мой груз смотрели, как на дичь, – говорил он. – И очень расстраивались, когда она ускользала.
Однажды зимой «Ту-104», набитый ящиками с яйцами, из-за непогоды посадили в Воркуте. Норильск не принимал больше суток. Местное начальство, узнав, какой груз стоит в аэропорту, очень возбудилось, яйца в Воркуту завозили только по большим праздникам. Подступили к экспедитору:
– Продай!
– Не имею права.
– Поморозишь яйцо, посадят.
– Не поморожу, погоду вот-вот дадут.
– А мы не выпустим борт. И что?
– Как это не выпустите?
– А так. Не выпустим, и всё.
– Не имеете права!
– Потом будешь на нас жаловаться. Из тюрьмы.
– Ладно, – сдался Эдик. – Если Норильск разрешит, продам. Почём возьмёте?
– По девяносто копеек.
– Да вы что? Яйцо диетическое, в Москве по рубль тридцать, а в Норильске по два двадцать. По два двадцать продам.
– По рубль тридцать возьмём. А за два двадцать не получится. Нет у нас таких цен. А нам тоже неохота в тюрьму.
– Мне нужно позвонить в Норильск, – заявил Нонин.
– Позвони, – согласилось начальство. – Объясни ситуацию. Или отдадут по рубль тридцать, или все яйца померзнут, их потом только на помойку.
Эдик ещё раньше пытался позвонить в Норильск, но связи ему не давали. Теперь дали.
Трубку взял кто-то из Управления торговли. Нонин объяснил: есть возможность продать весь груз по рубль тридцать. Иначе борт не выпустят, все яйца помёрзнут.
– Кому продать? – спросили из Норильска.
– Местной торговле.
– А по два двадцать не возьмут?
– Говорят, не имеют права.
– Тогда пошли их в жопу.
– Но весь груз пропадёт!
– Да и хер с ним, пусть пропадает. А если отдашь по рубль тридцать, разницу заплатишь из своего кармана.
– Да столько денег я за год не заработаю!
– Значит, сядешь. Всё, разговор окончен.
В мембране зазвучали гудки отбоя.
– Слышали? – спросил Эдик, положив трубку.
– Слышали, – ответило начальство. – Ну и жлобы там у вас в Норильске! Пусть пропадает. Никакого уважения к человеческому труду!
Кончилась эта история хорошо. Погоду дали, борт выпустили, яйца не успели замёрзнуть.
В этом сюжете просматривалась динамичная драматургия. Это хорошо. Но это единственное, что было хорошо. Остальное никуда не годилось. Голодная Воркута, жуликоватое местное начальство. Да и норильская торговля выглядела не лучшим образом. На ЦТ это ни за что не пройдёт.
И тут меня осенило. Да не яйца везёт молодой экспедитор, а цветы, тюльпаны к восьмому марту. А местное начальство хочет, чтобы цветы остались в Воркуте. Чтобы дарить их передовым работницам. А что торгуются, так почему не поторговаться?
Ай да я, ай да сукин сын!
Телеспектакль получился, он назывался «Транзит на Север». Его не раз показывали по Центральному телевидению. И никто не спросил: а правда ли, что тюльпаны в Норильск возят самолётами? Даже в Норильске об этом не спросили. Тогдашний телезритель привык, что по телевизору всегда врут. Нынешний, впрочем, тоже. К этой привычке и я приложил руку.
Борьба за свободу всегда требует жертв.
С начала 80-х годов я перестал писать прозу, переключился на драматургию. Не только потому, что в пьесе всего 60 страниц, а кормит она, если пошла, не хуже, чем романный кирпич. Главная причина была в другом. Проза всё больше становилась тематической, социально-ориентированной и непременно несущей позитивный заряд. Театр оставался единственной нишей, где ещё ценилось качество. Ни за какую взятку главный режиссёр не примет к постановке пьесу, в которой актерам ничего играть, а директору нечем привлечь зрителя. Социальная ориентированность требовалась и здесь, но играла второстепенную роль.
Министерство культуры старалось контролировать молодых драматургов. Периодически проводили семинары, на которых известные драматурги оценивали их сочинения. Молодые драматурги были не такими и молодыми. В отличие от прозаиков и поэтов, средний возраст у них был около сорока лет. Семинары проводились в подмосковных домах творчества Литфонда, попасть на них считалось удачей. Плохо ли пожить почти месяц на всём готовом в уютных коттеджах среди умиротворяющей среднерусской природы, когда не отвлекают никакие домашние дела? Сиди себе и пиши, а написанному сразу дадут профессиональную оценку.
Однажды на такой семинар попал и я. Он проходил в подмосковной Рузе. Я закончил новую комедия и прочитал её ребятам, собравшимся у меня в комнате. По их реакции понял, что она получилась. Позже у комедии был большой городаж, она шла в семидесяти театрах. Чтение естественным образом закончилось выпивкой. Я был в ударе, много говорил и видел, что меня слушают.
К одному из участников семинара, драматургу из Красноярска, приехали из Москвы на выходные две подруги. Одна, лет двадцати пяти, неброской внешности, вторая помоложе, яркая крашеная блондинка с длинными ногами и выразительной фигурой. Звали её Еленой. В конце вечера он сказал:
– Оставь Ленку у себя. Она на тебя запала. А мне они двое ни к чем у.
Она осталась, без всякого стеснения разделась. Я никогда не изменял Лизе и был ошеломлен её свободой и умением вести себя в постели. В понедельник утром я отвёз подруг в Москву. Елена работала секретаршей директора станции юннатов в районе ВДНХ, жила на территории станции в одноэтажных деревянных постройках для обслуживающего персонала, состоявших из комнаты и небольшой кухни.
Я вернулся в Рузу и понял, что меня неудержимо тянет к Елене. Это продолжалось и после окончания семинара. Не знаю, что это было, кризис среднего возраста или что-то другое, но у меня снесло крышу. Я пользовался любым предлогом, чтобы вырваться к ней и остаться у неё. Целыми днями колесил на машине по Москве, сшибая рубли и трёшки со случайных пассажиров, а вечером привозил ей деньги. Дома врал, оправдывая свои отлучки, не очень заботясь о правдоподобности вранья, и заставлял врать друзей, покрывая меня.
Елена была из Пятигорска, невинность она потеряла лет в четырнадцать, и это, по её словам, ей очень понравилось. Прямой путь ей был в валютные проститутки, и позже она прошла его до конца. Но тогда она была только в начале пути, держалась за работу, училась на вечернем отделении в полиграфическом техникуме. Насчёт меня она не строила никаких планов, я для неё был случайностью, каких много в жизни. Приезжая к ней на станцию юннатов, я часто обнаруживал в её комнате следы присутствия других мужчин. Это приводило меня в бешенство, я давал себе слово, что приезжаю к ней в последний раз, но обещание быстро забывал.
