Очков с затемненными стеклами тоже не было – почти в упор на тебя смотрели уверенные в себе, стопроцентно видящие глаза Слепецкого.
За те несколько месяцев, что вы не виделись, он помолодел лет на десять, тогда как ты лет на десять постарел, и сейчас он смотрел на тебя с превосходством молодости.
– Боже, как вы переменились… – проговорил наконец ты.
– Надеюсь, в лучшую сторону? – снисходительно улыбнувшись, спросил Слепецкий.
– В отличную! – воскликнул ты.
– Вы тоже переменились, – задумчиво проговорил Слепецкий, глядя на тебя, как смотрит врач на очень запущенного, хотя и не безнадежного еще больного.
Почувствовав вину за свой внешний вид, ты опустил глаза.
– Как ваше горло? – заботливо спросил он.
– Горло? – не понял ты.
– Ну как же… Фарингит…
– Вы помните про фарингит? Даже про это помните?! – воскликнул ты удивленно и благодарно.
– Я все помню, – сдержанно и строго объяснил Слепецкий.
– Я тоже все помню! – подхватил ты и, подняв на собеседника глаза, глядя прямо и искренне, с чувством заговорил: – Дмитрий Ильич, я хочу перед вами извиниться! Как говорится, лучше поздно, чем никогда. Извиниться, очень извиниться…
– За что? – Лицо Слепецкого выражало трогательное удивление. – Разве вы в чем-то передо мной виноваты?
– Виноват! – решительно заговорил ты. – Помните, тогда, в нашу первую встречу, я сказал вам, что меня зовут Евгений, а друга моего Герман, а вы сказали: «Ну прямо по Пушкину», а я сказал: «Так все говорят…»
– Ну и что? – не понимая тебя, Слепецкий искренне недоумевал.
– Ну как… Это было невежливо… Совершенно невежливо… Получалось, что я уравнивал вас со всеми, понимаете?
Слепецкий неожиданно громко засмеялся и, так же неожиданно оборвав смех, остановил на тебе свой внимательный и заботливый взгляд.
– Внешне вы переменились, и не могу сказать, что в лучшую сторону, но внутренне все тот же.
И он замолчал, и ты замолчал, и вы замолчали, как тогда, в первую встречу, когда говорили обо всем, обо всем и договорились до того, что в какой-то момент даже стало страшно.
А потом вы заговорили, точнее, Слепецкий заговорил, а ты, удивляясь, слушал. Казалось, Слепецкий знает все или почти все. Ты сидел в Бутырке столько же, сколько Слепецкий, но не знал ничего из того, что знал он. Поражаясь твоему незнанию, собеседник иронично и дружелюбно тебя упрекнул:
– Вы, Евгений Алексеевич, живете, под собою не чуя тюрьмы.
Ты расценил эти слова как комплимент и глянул в ответ благодарно.
Дмитрий Ильич Слепецкий поведал тебе о разногласиях и трениях в отношениях начальника по режиму Грыжина и начальника оперчасти Светляка, а также рассказал, как Хозяин Бутырки Баранов управляет вверенным ему хозяйством, используя систему сдержек и противовесов, поддерживая попеременно то первого, то второго.
Ты удивился, не понимая, хорошо это или плохо, и так прямо и спросил своего многомудрого приятеля:
– Это хорошо или плохо?
– Не хорошо и не плохо, – с готовностью ответил Слепецкий, – это данность, которую мы должны использовать в своих целях.
– А цель у нас всех здесь одна – покинуть эти ненавистные стены как можно скорей, – в тон подхватил ты.
– А вот и нет! Во всяком случае, не для всех, – неожиданно не согласился Слепецкий и неожиданно же засмеялся и, глядя в твои удивленные глаза, удивил еще больше: – У меня цель прямо противоположная. Я должен оставаться здесь как можно дольше.
Насладившись твоей реакцией, Слепецкий засмеялся, но мучить тебя больше не стал, начав доверительно объяснять, и объяснение это не походило на хвастовство.
– Я печатаюсь в пятидесяти американских газетах, у меня договор с «Вагриусом» на новую книгу, киношники передрались за право экранизации «Счастливых вод», и все это благодаря тому, что в один прекрасный день я оказался внутри этих, как вы изволили выразиться, ненавистных стен.
Ты по-прежнему, нет, еще больше не понимал, как такое может быть, и непонимание это конечно же отпечаталось на твоем лице.
Насладившись твоим дурацким видом, Слепецкий пришел на помощь:
– Вас, конечно, интересует, как такое стало возможным? На первый взгляд случайно: в кабинете Матвея Голохвостова, главного редактора «Мокбы», помните, я вам о нем рассказывал, оказался американец из одного их информагентства. «У американских читателей, – сказал он, – есть большой интерес к российской пенитенциарной системе. Нам нужен человек, который там находится, так сказать, inside view – взгляд изнутри». А у Матвея на столе лежала моя заметка за подписью.
– Иван Визиров! – обрадованно воскликнул ты.
– Помните? – одобрил Слепецкий. – Именно так: Иван Визиров. Так все началось. Кстати, свою первую заметку я посвятил нашей с вами первой встрече. Она так и называлась: «Русский интеллигент на нарах». Хорошее название, не правда ли?
– Хорошее, – несколько растерянно согласился ты и задал вопрос, ответить на который мог только Слепецкий: – А как вы думаете, Дмитрий Ильич, можно ли считать интеллигентным человека, не читавшего «Войну и мир» Льва Толстого?
Неожиданно даже для себя задал ты вопрос, который в те дни тебя волновал.
Слепецкий посмотрел на тебя, будто ждал этого вопроса. Благосклонно улыбнувшись, он ответил предельно серьезным тоном:
– Я думаю, нельзя назвать интеллигентным человека, который не читал «Счастливые воды» Дмитрия Слепецкого.
Приходится повторить: Слепецкий произнес это предельно серьезно. Но ты понимал, что это шутка, и вновь ответил в тон:
– Я исправлюсь.
– Я не сомневаюсь, – кивнул Слепецкий, по-прежнему серьезный, такой серьезный, что ты не выдержал и засмеялся.
И он засмеялся.
И вы засмеялись, и тебе стало хорошо-хорошо, почти так же хорошо, как в ту вашу первую встречу…
– Ну как ваше дело? – подавшись вперед, сочувственно поинтересовался Слепецкий.
– Дело? – ты даже вздрогнул, услышав это слово. – Хорошо… То есть плохо… То есть… не знаю, как сказать… – Ты задумался, вздохнул тяжело и неожиданно для себя признался: – Иногда мне начинает казаться, что я действительно сделал то, в чем меня обвиняют…
– Вот как? – оживился Слепецкий и подался к тебе. – Это интересно! Ну, а улики?
– Я думаю, у каждого из нас есть против себя улики…
– Вот как? – удивился Слепецкий. – Что вы имеете в виду?
Ты вспомнил свой взгляд, каким посмотрел в церкви на девочку… Не важно, как она себя вела и как на тебя смотрела, важно – как ты на нее смотрел, всего одно мгновение, но все равно это был недопустимый, невозможный, по сути своей – преступный взгляд, и он все чаще напоминал о себе.
– Улики… – растерянно повторил ты и вспомнил вдруг то, что не забывал, но, видимо, старался забыть, точнее не вспоминать: кровь, твоя кровь под панелью в лифте, который ты так неожиданно, первый и последний раз в своей жизни отремонтировал.
– Да, у меня есть против себя улики, – улыбаясь, заговорил ты. – Хорошо, что они этого не знают, а то бы… Но вам я могу сказать – кровь.
– Кровь? Чья кровь?
– Моя кровь. Моя собственная. В лифте, где я ехал вскоре после того, как в нем побывали та девочка и маньяк. Дело в том, что лифт сломался, я застрял в нем и решил отремонтировать, хотя ничего в этом не понимаю. И отремонтировал, представляете?
– Как же вам это удалось?
– Методом научного тыка!
– О, широко известный метод!
– Да, широко известный, но при этом я порезался, довольно сильно порезался, и, конечно, там могла остаться моя кровь.
– Но сколько времени прошло, ее там сто раз уже стерли, – успокоил тебя Слепецкий.
Ты замотал головой.
– Нет-нет, вы не поняли! Под панелью. Кровь осталась под панелью, которую я снимал. Ну, где кнопочки…
– Где кнопочки, – задумчиво повторил Слепецкий и тем же задумчивым тоном продолжил: – У каждого интеллигентного человека есть против себя улики…
Кажется, эта мысль расстроила его, и ты пожалел, что сказал.
Слепецкий вздохнул и, расправляя плечи, на выдохе произнес вдруг слово, которое уместно было бы слышать где-нибудь на высоком косогоре, на вольном ветру, под ясным безмятежным небом:
– Хорошо! – И слово это было произнесено именно так, как произносится оно на высоком косогоре, на вольном ветру, под ясным безмятежным небом.
Увидев Слепецкого в палате, ты не поверил своим глазам, а теперь не поверил своим ушам.
Он засмеялся.
– Нет, Евгений Алексеевич, в самом деле хорошо. Вы заметили – я без очков. Вы видите?
– Вижу.
– А я как вижу! Зрение восстановилось, печень не болит, почки успокоились, язва зарубцевалась. Это же хорошо? Ну хорошо же?
Ты кивнул, все еще не решаясь произнести в стенах тюрьмы это слово. Ты знал по себе и другим, был уверен, что здесь плохо, и вдруг – «хорошо»…
– Ну да, я вас даже не узнал… Вы переменились, просто-таки разительно переменились, – согласился ты.
– И как бы вы это объяснили?
