Вот и в тот вечерний час, зажав в зубах гвозди, она прикрепляла отставшую половицу. До половины одиннадцатого, возможно, до одиннадцати. Наконец на пороге появились дети — потные, грязные от возни во дворе. Они щурились от яркого света.
— Боже милостивый! Немедленно марш в постель! — распорядилась она. — Я же давным-давно звала вас домой.
А когда они тут же испарились, ей стало одиноко, хотя дети не баловали ее своим вниманием. Отложив в сторону молоток, она встала с полу, одернула юбку и, машинально приглаживая выбившиеся из пучка волосы, поднялась по лестнице в прихожую, прошла мимо маленькой комнатушки, где обитала Дженни, к себе в спальню, где мозолили глаза шаткий, отделанный под дерево шкаф из прессованного картона, комод без единой безделушки и огромная продавленная кровать. Потом одолела еще несколько ступенек, которые вели на третий этаж, в душную комнату мальчиков. С завистью прислушалась к глубокому, ровному дыханию сыновей, потом спустилась на кухню. Дверь черного хода была распахнута настежь, и в железную сетку билась мошкара. В соседних домах слышался смех, хриплые звуки трубы, кто-то бренчал на расстроенном пианино «Чаттануга-чу-чу». Она захлопнула дверь, заперла ее на ключ и опустила бумажную штору. Поднялась к себе, сбросила одежду, надела ночную рубашку и легла в постель.
Ей приснился Бек: он только что побрился и от него пахло тем же одеколоном, которым он душился, когда ухаживал за ней. Она успела позабыть, давным-давно не вспоминала этот запах, но теперь, во сне, вновь ощутила его — острый, жгучий, пряный. Пижонский, вызывающий запах, который кружил ей голову с того дня, когда Бек подъехал за ней к крыльцу дяди Сиуарда и она стремглав выбежала ему навстречу, так широко распахнув дверь, что та ударилась о стену, а Бек рассмеялся и сказал: «Собирайся в дорогу. Пора». А она стояла на пороге и улыбалась ему.
Говорят, запах не может присниться, тем более его нельзя вдруг вспомнить; вот почему она проснулась с мыслью, что Бек был здесь, сидел на краю кровати и смотрел, как она спала. Но в доме никого не было. Никто не приходил к ней.
Потанцуем? Да нет, вряд ли, мысленно ответила она, я тут хозяйка, и стоит мне на минутку отвлечься, как сразу же все полетит кувырком. Тот, кто пригласил ее, отошел. Эзра перевернул страницу журнала.
— Эзра, — позвала она.
Он замер. У него с детства была такая привычка — застывать на месте, когда к нему обращались. По-своему трогательно, конечно, но вместе с тем вызывает неловкость. Что бы она ни говорила ему теперь («сквозняк», «почтальон снова опаздывает»), он всегда огорченно замирал на месте. А разве можно расстраивать его? Перл натянула на себя одеяло.
— Пить, — сказала она.
Он налил в стакан воды из стоящего на комоде кувшина. Кусочки льда не звякнули о стекло, наверное, лед растаял. Хотя совсем недавно Эзра, кажется, принес довольно большую порцию льда. Эзра приподнял ее голову, поддержал своим плечом, поднес к губам матери стакан. Так и есть, теплая. Пусть… Она покорно, с благодарностью сделала несколько глотков, не открывая глаз. Плечо Эзры было таким надежным и удобным. Он осторожно опустил ее голову на подушку.
— Доктор Винсент придет в десять, — сообщил он.
— А сейчас сколько?
— Половина девятого.
— Утра?
— Да.
— Значит, ты пробыл здесь всю ночь?
— Я поспал немного.
— Поспи еще. Я не стану тебя беспокоить.
— Успеется, сперва с доктором поговорю.
Перл надо было любой ценой обмануть врача. Она не хотела ложиться в больницу. У нее воспаление легких, наверняка, судя по симптомам. В прошлые разы было так же — боль в спине все обострялась. Если доктор Винсент обнаружит это, он незамедлительно отправит ее в больницу «Юнион-Мемориал», а там ее поместят в затянутую полиэтиленом кислородную палатку.
— Может, отменишь врача, — попросила она Эзру. — Мне гораздо легче.
— Пусть он решает, ему видней.
— Но мне лучше знать, Эзра.
— Не будем спорить, — возразил он.
Удивительное создание этот Эзра. То позволяет людям садиться себе на голову, а то в самый неожиданный момент проявляет железное упорство. Она вздохнула и провела рукой по одеялу. Похоже, Эзра расплескал воду.
Она вспоминала Эзру ребенком, когда он ходил в начальную школу.
— Мама, — сказал он однажды, — если бы вдруг на деревьях выросли деньги, на один-единственный день, ты бы разрешила мне не пойти в школу и нарвать их?
— Нет, — ответила она.
— Почему?
— Школа важнее.
— А другим ребятам мамы наверняка бы разрешили. Спорим?
— Значит, они не заботятся о том, чтобы их дети выросли настоящими людьми.
— Но на один-единственный день.
— Собирай свои деньги после уроков или до. Встань пораньше. Поставь будильник на час раньше.
— На час раньше? — сказал он. — На один только час, а ведь такое случается раз в жизни.
— Эзра, прекрати! Что ты пристал ко мне? Что за упрямство?
И только теперь, лежа под потным одеялом, она пожалела, что не сказала тогда: да, можешь оставаться дома. Если в один прекрасный день деньги будут расти на деревьях, пусть бы он собирал их в свое удовольствие сколько душе угодно! Вот что ей следовало сказать. Разницы-то никакой.
Да, она всегда была злой и вспыльчивой матерью. Нервы постоянно на пределе от забот, от одиночества. После ухода Бека приходилось без конца думать о том, как уплатить за аренду, как распределить бюджет, чтобы купить ее распрекрасным детям, на которых обувь просто горела, новые башмаки. Это она вызвала врача около двух ночи, когда у Дженни начался приступ аппендицита; это она спустилась вниз с бейсбольной битой в руке в ту ночь, когда раздался подозрительный шум; это она закладывала уголь в топку котла; она задала жару соседскому хулигану, когда тот избил Эзру; она заливала водой крышу во время пожара в доме миссис Симмонс. А когда Коди вернулся с дня рождения какой-то девочки пьяным, кто его отхаживал? Перл Тулл, которая капли спиртного в рот не брала, разве что бокал легкого вина на рождество. Она ловко усадила Коди на кухонный стул и, не обращая внимания на его стоны и бормотание, наклонилась к сыну через стол и не знала, какие придумать слова, чтобы успокоить его. Потом Коди окончил среднюю школу. Эзра перешел в десятый класс, а Дженни превратилась в высокую юную девицу. Бек не узнал бы их. Да и они, пожалуй, не узнали бы его. Дети никогда не спрашивали об отце. Возможно, потому, что он не представлял для них большого интереса. Человек-невидимка, отсутствующее лицо. Перл ощутила прилив злобного удовлетворения. Похоже, она справилась и с этим. Все прошло гладко — ни одна живая душа не догадалась ни о чем. Это была величайшая победа в ее жизни. Мое единственное настоящее достижение, подумала она (жаль, не перед кем похвастать). Незаметно для себя она перестала посещать баптистскую молельню, ссылаться в разговорах на Бека, хотя в рождественских открытках продолжала сообщать родственникам в Роли, что у Бека все в порядке, он шлет им приветы.
Как-то вечером сна выбросила его письма. Это решение не было обдумано заранее. Просто, разбирая ящики комода, она задалась вопросом: зачем понадобилось ей хранить письма Бека? В спальне рядом с ней стояла мусорная корзина, вот она и бросила туда «…Похоже, меня ждет повышение… Местечко, подходящее для железнодорожной станции… И он сказал мне, что я делаю огромные успехи…». За последний год от него пришло всего три или четыре письма. Когда перестала она дрожащими руками вскрывать эти конверты и жадно проглатывать его слова? Поняла наконец, что человек, которого она продолжала оплакивать бессонными ночами, не имел ничего общего с тем, кто слал ей эти нудные строчки? «…В июне Эд Болл уходит на пенсию, — с тоской прочла она, — и я займу его территорию, которая известна самыми высокими доходами на душу насиления в Делавэре…» Ее очень обрадовало, что в слове «население» он сделал ошибку.
Дети росли, у каждого из них началась своя жизнь. Сыновья стали помогать ей, подбрасывать деньги; Перл спокойно относилась к этому (она как должное брала деньги — когда-то у дяди Сиуарда, потом у Бека, теперь у сыновей. Женщины ее круга считали естественным, чтобы на жизнь зарабатывали мужчины). И когда Коди стал быстро продвигаться по службе, он купил дом, который они арендовали все эти годы, и однажды утром на рождество в виде подарка вручил ей права на владение. Самое время было распрощаться с бакалейной лавкой, но она все тянула и тянула, пока не стало сдавать зрение. Куда еще ей было девать свое время? «Пустое гнездо», — говорили о ее доме. Теперь было принято называть это именно так. Странно, но лишь в преклонном возрасте, оглянувшись на прожитые годы, она поняла, сколь кратким был миг, когда ее гнездо не было пустым. Поразительнее всего, что пустым оно оставалось гораздо дольше, чем полным. А сколько сил вложила она в этих детей, кто бы мог подумать, что они так быстро разлетятся из дома.
