Наступало утро, и ночные страхи становились глупыми и наивными. Родители с помятыми, как грязное белье, лицами садились за стол пить жидкий чай. Они были немногословны и отводили мутные глаза в сторону, стараясь не встречаться взглядами друг с другом. Сознавая свою правоту, Света внутренне торжествовала и сердито выговаривала им за вчерашнее.
«Ну хватит, хватит гоготать! — отмахивался неуверенно отец и добавлял, скорее, для порядка: — Не твоего ума дело!»
Правда, когда Света доходила до того, что их надо отправлять лечиться, они оба искренне возмущались: «Да мы же не пьяницы какие-нибудь, на улицах не валяемся!»
«Нет, вы подумайте! Они не пьяницы... А кто же тогда пьяница? Ну скажите, кто тогда пьяница... Чуть ли не каждый вечер…» — «Это где же каждый вечер?» — «Вам что, по календарю отмечать?»
Света и самом деле взялась отмечать. Черным обводила те дни, когда они пили, черным с крестом — когда при этом дрались или ссорились, а красным — дни, когда они были трезвые. И в месяце таких дней набиралось не очень много. Когда Света показала календарь, мать вдруг с ожесточением выхватила его и разорвала.
Света победно вскинула голову: «Боитесь, да? Испугались! А говорите — не пьяницы. Самые настоящие алкоголики».
«Ну! Ну!» — сердито прикрикнул отец. Но Света уже собирала портфель в своей комнате.
Никак не могла Света примириться с тем, что происходило дома. Ведь во всём остальном она ничем не отличалась от других школьников. Вместе со всеми мчалась на перемене в буфет, собирала металлолом, ходила в походы и на экскурсии, отвечала у доски, брала книги в библиотеке. И чем старше она становилась, тем тщательнее скрывала, что происходит в семье. Ей почему-то казалось, что грязь домашних неурядиц переходит и на нее, что у кого-то это может вызвать брезгливое чувство, как у тети Дуни и Нины, например.
Она стала особенно тщательно следить за тем, чтобы воротнички и манжеты были всегда выстираны до голубизны и накрахмалены, чтобы форма и фартук были отглажены. На чистый носовой платок она капала духи из маленького флакончика, как мать Киры, чтобы окончательно забить, заглушить запах дома. И все-таки настоящая перемена в ее жизни началась с появления Флоры Яковлевны...
Это случилось, когда они в очередной раз переехали и Света пришла в новую школу после второй четверти. Через неделю она заболела ангиной. Флора Яковлевна была у них классной.
Света лежала в своей комнате на кровати, только поверх одеяла набросила на ноги пуховый платок, подаренный к бабушкой... Горло у нее прошло, температуры не было, но в новую школу идти не хотелось. Никто ее там не ждал, подруг она еще не завела, и Света решила, что теперь уж лучше в понедельник пойти. Она лежала, читала Жюля Верна, представляя, как плывет в такой вот лодке (все ее там любят, жалеют и с удовольствием выполняют всякое ее желание), как там тихо, спокойно и радостно жить...
Она слышала стук в калитку, слышала, как мать крикнула: «Входите, входите, у нас открыто!» — подумала, что соседка забежала, и продолжала читать.
Когда мать с пунцовыми пятнами на скулах ввела в комнату учительницу, Света страшно смутилась, представив, как недопитая бутылка все еще стоит на столе. «Не дай бог, пригласят выпить учительницу. У них ума хватит!»
Флора Яковлевна поняла все с первого взгляда. Дружески улыбнулась Свете и своим резким, как у майны[2], голосом сказала: «Я на минуту, узнать, что случилось», пожелала ей поскорее выздоравливать и ушла. Света снова легла, хотела читать дальше, но все не могла сосредоточиться и мысленно возвращалась к тому, как вошла Флора Яковлевна, вспоминала резкий голос и быстрый, чуть искоса взгляд. У Светы осталось такое чувство, словно между ними что-то произошло, установилась какая-то тайная связь. И Света не без удовольствия решила, что теперь Флора Яковлевна не будет к ней придираться. Света всегда чувствовала тот момент, когда отношение к ней учителей чуть-чуть менялось, — по тому долгому взгляду, которым встречали ее у доски, по тому, что реже, чем на других сердились, если она путалась при ответе. Со стороны это, может быть, и трудно было бы уловить. Никаких особых знаков внимания ей не оказывали. Но когда каким-то образом учителя узнавали про ее родителей — это Света сразу угадывала и даже научилась время от времени использовать для себя с выгодой. Если она не выучила урока, а взгляд в некоторой нерешительности приближался к ней, Света делала страдальческое выражение, смотрела в окно не мигая, как бы глубоко задумавшись, или вытирала уголок глаза платком... И очень часто помогало. Вызывали кого-то сидящего рядом.
Поэтому в понедельник она, в общем, ничуть не удивилась, когда Флора Яковлевна попросила ее задержаться после урока, указав на первую парту около стола. Света, стараясь не хлопнуть крышкой, осторожно села. Флора Яковлевна что-то сосредоточенно и быстро дописывала в журнале. Пальцы, испачканные мелом, оставляли на авторучке белые пятна. Света смотрела, как ложатся размашистые буквы в строчку, и думала, с чего начнет разговор Флора, ведь никто из учителей раньше не выспрашивал ее о семье.
Кончив писать, Флора Яковлевна весело захлопнула журнал, так что над столом закружилось, завертелось белое облачко пыли, и неожиданно попросила проводить ее домой.
По дороге они занесли журнал в учительскую, прошли по коридору и вышли в ту часть школьного двора, где была спортплощадка, на которой стояли футбольные ворота без сетки, турник и бревно, заляпанное светлой, уже подсохшей грязью.
Свете ещё ни разу не доводилось идти рядом с учительницей и разговаривать просто так, поэтому она все больше отвечала, да и то односложно, неуверенно. Дом, где жила Флора, оказался не очень далеко от школы. Они пересекли большую улицу, и Света вспомнила, как им во время экскурсии рассказывали про неожиданную гибель Путовского — басмачи подстерегли его время возвращения где-то недалеко отсюда; прошли мимо базара, свернули налево, сразу за углом стояли высокие деревянные ворота, выкрашенные красновато-коричневой краской, которой обычно покрывали противопожарные стенды, с маленькой калиткой в них — непонятно для чего, потому что калитка болталась сама по себе, а ворота все равно были распахнуты настежь.
С чувством непонятного разочарования Света вошла вслед за Флорой Яковлевной во двор. Вдоль длинного, унылого одноэтажного дома тянулась дорожка — аккуратно выложенные кирпичи. А рядом с дорожкой — уже углом — такие же кирпичи отгораживали цветник, оттуда торчали сухие белесые стебли.
Фундамент дома постепенно поднимался, и вместе с этим увеличивалось количество пологих ступенек у дверей, выходивших на дорожку. Света, поднимаясь вслед за Флорой Яковлевной, зачем-то посчитала: «Три ступеньки».
В прихожей (она была, судя по горьковато-душному запаху керосинки, одновременно и кухней) Света так долго и тщательно вытирала ноги, что Флора Яковлевна засмеялась и сказала: «Тряпку протрешь» — и помогла повесить пальто: Света до вешалки не могла дотянуться.
«Это Вилли так высоко прибил, пока меня дома не было. Вот вернется из армии — его во флот взяли — и перевесит…» Флора Яковлевна засмеялась.
И Света засмеялась тоже, прикинув, что к тому времени, как Вилли вернется, она будет уже в восьмом классе, — это казалось бесконечно далеко.
Почти сразу же вслед за ними вошла Эрика — дочь Флоры Яковлевны, молчаливая, вялая девочка. Она была на год старше. Света потом видела ее в школе, и они неохотно здоровались друг с другом.
Флора Яковлевна кивнула головой на чайник. Эрика молча пошла к водопроводу. Тут Света спросила, почему они пользуются керосинкой, а не примусом. На примусе гораздо быстрее.
«Правда? — не совсем естественно обрадовалась Флора Яковлевна. — Но мы как-то привыкли. А что, на самом деле быстрее?»
Света, не замечая наигранного интереса, с жаром подтвердила, что на примусе ну просто в один миг чайник закипает.
«Но они взрываются, я слышала...»
«Что вы! — воодушевилась Света. — У нас столько лет — и ни разу не взорвался. Мы одно время даже бензином заправляли — и все равно не взорвался».
«А шумит?» — протянула нерешительно Флора Яковлевна.
Тут Света на некоторое время задумалась — примус действительно шумел, тут уж ничего не скажешь, — но потом нашлась: «Зато его можно ставить на крыльцо, шума не будет слышно!»
«Замечательно! — сказала, как отрезала, Флора Яковлевна. — Я завтра… нет, даже сегодня схожу, куплю примус, а ты потом придёшь и научишь нас обращаться с ним. А то я сама боюсь».
Света ликовала: оказывается, она тоже может быть полезной учительнице, — и сразу почувствовала себя свободнее, раскованнее.
«А иголки не покупайте! У нас отец сам сделал, очень хорошие — у них с двух сторон проволока есть».
На этом они и порешили. Флора Яковлевна достала платье из шкафа и ушла переодеваться. У двери Эрика, поставив чайник, что-то тихо сказала ей, Флора Яковлевна в ответ кивнула, и Эрика ушла. Света, оставшись одна, оглядела комнату.
