— Но мы же только-только...
— Пожалуйста. — Он идет к двери и открывает ее.
— Вы всё рубите на корню.
Вид у него совсем изможденный.
— Да нет же. Если хотите, приходите завтра. Я попрошу Аннегрет, она обед приготовит.
Она убирает блокнот и карандаш в сумку и встает.
Он вдруг возвращается к жизни.
— Кстати, вчера я посмотрел прекрасный фильм. Может, и вы его видели...
— Нет, не видела.
Она берет куртку и выходит из дома.
*
Этот ни на что не похожий запах до сих пор ее преследует. Она крутит ручку, опуская оконное стекло. Когда она проходила мимо него, ей показалось, что на висках у него находятся пахучие железы с датчиками движения — кто подойдет слишком близко, того обдает запахом, будто ливнем окатывает. Она пытается разгадать этот запах, но он не дается, он рядом и в то же время ускользает от нее. Сквозняк ничего не меняет. Запах пляшет у ее носа, пристает к деснам, щекочет шею — пыльный, немного затхлый, что-то вроде запаха ржаной муки, но сильнее, гораздо сильнее.
* * *
Ей снился его рот. Он говорил, смотри, это же я! Она его не узнала. Он осклабился: а теперь узнаешь? Да, но она сказала, что нет. Он стал забавляться с языком, то молниеносно высовывая, то убирая его. Брандтнер, ты свинья, сказала она, на что рот рассмеялся, как разбойник Хотценплотц[2].
*
По дороге она тщетно пытается высмотреть вчерашнего крестьянина. Проезжая мимо его поля, она все равно сигналит.
*
На Брандтнере свежая рубашка, и еще он причесан.
*
— Хочу вернуться к вопросу об аппетите. Вчера вы сказали, что у вас нет чувства голода.
— Так и есть. Я с удовольствием орудую приборами, кладу еду на язык, играю с ней. Как только становится слишком пресно, выплевываю. Я быстро теряю интерес. Раньше все было не так, во многих отношениях.
— Вкусное рагу.
— Передам Аннегрет.
— Вам доставляет радость смотреть, как едят другие?
— Сам сейчас об этом задумался. Да, пожалуй, это весьма забавное зрелище, и вы довольно смешная, когда едите.
— Вот как?
— Теперь я испортил вам аппетит.
— Испортили. Сегодняшний стих уже готов?
— Нет.
Она цитирует его же слова:
— Nulla dies sine linea.
Он прерывает ее движением руки.
— Так же верно и другое: nulla regula sine exceptione[3]. Кстати говоря, моя любимая еда — это простые, банальные на первый взгляд блюда, которым только сам язык придает вкус, если вы меня понимаете.
— Не вполне. Хотя... с хорошим хайку дело обстоит так же. Поиграй со мной, приглашает вас стих, сделай что-нибудь из меня, придай мне вкус.
— Меня приглашает? Типичный стиль немецких критиков. Вы имеете в виду читателя.
— Вы пишете строго по схеме пять-семь-пять?
— Я тут вчера интересный фильм посмотрел, может, знаете, все-таки классика! «Бешенство» называется.
— К сожалению, не смотрела. А как этот фильм связан с хайку?
— Никак. Значит, не смотрели? Это фильм ужасов.
— Давайте все же еще немного поговорим на нашу тему? Так вы пишете каждое хайку по схеме пять-семь-пять слогов?
Он вздыхает.
— Да.
Тишина.
— Господин Брандтнер, поговорите со мной!
Ему явно скучно.
— В этом вся соль. Хайку — это всего лишь короткий веселый стих, не более того. Именно в этом суть, даже если говорить о дзисэй, о стихах смерти, — снова переводит он между прочим, — понимаете, в них должен быть юмор. Маленькая формочка, а в ней маленькая шуточка. — Сам того не замечая, он набирает обороты. — Вы Хаббелла[4] знаете? Он замечательно написал дзисэй, такое и за свое выдать не стыдно:
Having spent my life
In the service of beauty
Now human garbage.
И в моем переводе:
Всю жизнь стремился
Красоту приумножать,
А сам стал хламом.
Он весь светится, глядя на нее.
— Ну?
— А где шутка?
— Где шутка?! Сил моих нет с вами!
*
Они ушли с кухни и теперь сидят в его комнате, как и вчера, друг напротив друга, она на диване, он в своем кресле.
*
— Как обстоят дела с вашим либидо?
— Чего вы от меня хотите?
— Ответа.
Он смотрит в потолок. Затем произносит таинственным шепотом:
— Хочу узнать, как ты выглядишь изнутри!
— Что?
— Это цитата.
— Из этого, как уж его...
— «Бешенства»? Нет.
— Попахивает фильмом ужасов.
Он кивает.
— Полагаю, это реплика кровавого убийцы.
— Именно.
Он шепчет:
— Я вытащу твои внутренности наружу, чтобы хорошенько их рассмотреть!
— Как обстоят дела с вашим либидо?
— Этот вопрос уже был. Дальше.
— На самом деле цитата была не из бешеных ужасов?
— Нет.
— А откуда?
— Забыл. Но вот помните сцену, где в этой нежной белой подмышке вдруг вырастает фаллоподобное жало? Ах да, вы же фильм не смотрели. Жало, что любопытно, вырастает у молодой девушки.
— Возвращаемся к нашей теме. Половое влечение.
— А я и не отклонялся от вашей темы!
— Наша тема — это вы, а не какой-то там хоррор. Что интересно, ваши стихи крутятся вокруг плоти.
— Это да.
Уж кости гниют
Плоть тленом охвачена
Смерть за работой.
Вот вам и ответ.
*
Он выходит из комнаты, но ненадолго. Возвращается он с умытым лицом.
*
— Зачем вы здороваетесь с моими соседями?
Она смотрит на него непонимающим взглядом.
— Вчера вы сказали, что поздоровались с моим соседом. Зачем?
— А! С крестьянином! Поздоровалась, да. Зачем — не скажу.
— Тогда я вам скажу: чтобы сократить дистанцию. Вы постоянно к этому стремитесь! Думаете, достаточно изобразить интерес, и близость возникнет сама собой. Но откровенного разговора не получается, по крайней мере у нас. Из ничего не будет ничего.
— Профессия у меня такая — вопросы задавать.
— Да, но она не дает вам карт-бланш! Вот моя профессия — слова соединять. Только при этом я отвечаю за каждую написанную строку.
— Неужели? Вот об этом хорошо бы поговорить.
— Не уводите разговор в сторону. Теперь я задаю вопросы. На что вы живете?
— На доходы от журналистики.
— Ради чего вы живете?
— Ради собственной свободы. Я служу своей совести и своим же представлениям о правде.
— Хорошо сказано! И еще вы пишете. Что именно?
— Прозу.
— Почему вы пишете?
— Не могу иначе.
— А теперь повторю свой вопрос: чего вы от меня хотите?
— Я хотела с вами познакомиться. Уже давно.
— Вы меня утомляете. Но я еще с вами не закончил. Приходите завтра.
*
Сощурив глаза, она едет прямо на ослепительное солнце. По лицу, щекоча кожу, бегут слезы. Она яростно их смахивает. Тупой вонючий баран. Она шмыгает носом и принюхивается. Куда подевался его запах? Неужели она настолько к нему привыкла, что уже его не замечает? Пока они разговаривали, запах без конца налетал на нее, садился на одежду, на кожу, а теперь его нет.
* * *
Он встречает ее прямо у входной двери.
— Прошу прощения, — говорит он, — я сегодня не в духе. Устал.
— Слишком много фильмов ужасов посмотрели?
— Да. Наверное. Я плохо спал. Может, пройдете? Я сейчас.
*
Она не верит глазам. На стене висит ее фотография, пришпиленная кнопкой, между напольными часами и японским иероглифом, но выше, примерно на уровне его глаз, когда он стоит. Та самая фотография, что она ему присылала!
*
Он усаживается.
— Не хотите раздеться?
— В данный момент, пожалуй, нет. — Она удивляется, что нашлась что ответить, хоть и запнулась.
Он смотрит на нее, она — на свою фотографию на стене напротив.
— На чем мы остановились?
Она пожимает плечами.
— Сейчас послушаем.
Она включает диктофон: Почему вы живете на природе? — Я живу в помещении...
Вместе они прослушивают все их беседы за прошедшие два дня. Он скрещивает руки на груди и смотрит в пол. Она делает вид, что усердно что-то записывает, хотя на самом деле неумело рисует схематичную фигурку девочки. Краем глаза она пытается за ним наблюдать.
Я хотела с вами познакомиться. Уже давно.
Вы меня утомляете. Но я еще с вами не закончил. Приходите завтра.
Она выключает и убирает диктофон.
— Вчера, когда вы ушли, я вдруг понял, что вы мне кое-кого напоминаете.
— Правильно. Мою маму.
— Я знаю вашу маму?
— Вы ее не помните.
— Может, и помню.
— Вы с ней пару раз переспали, не более того. Потом вы ее не узнавали.
— Когда это было?
— В семидесятых.
— М-да. Давно. Уж не намерены ли вы прикинуться моей дочерью?
«Прикинуться», — пишет она каракулями рядом с фигуркой девочки. Смотрит на написанное.
