Поток едва тронулся и опять встал. С досадой Егор нажал на клаксон. Бессмысленный отчаянный крик. Эту железную массу никаким усилием воли было не разогнать. Получалось, он был много хуже нее. Или честнее. Он знал наверняка, что она сейчас бродит там одна между замерзшими мостами и пытается разобраться, что, да как, да почему, что она чувствует, что он думает, как быть и чем дело кончится. Возвращается в пустую квартиру, пьет свое вино, набирает ванну, разводит пену, сопли, пузыри, разбирает постель, смотрит на эти треклятые купола в окне и засыпает в своих мечтах и печалях. Все ее страдания сидят по местам, прикормленные, как псы. Они терзают и рвут ее, и в этом она находит свое очистительное счастье и спасение. Ему для счастья нужно было совсем другое.
* * *
Утром она включила телевизор. Почему-то звука почти не было, и помехи время от времени пробегали по экрану. То ли антенна барахлила, то ли телевизор давно пора было выбросить. Нина пощелкала каналами. Остановилась на черно-белой хронике. Это был фильм о Стравинском. Жена, Коко Шанель, Верочка Судейкина, женщины так и крутились вокруг него. А он — маленький смешной человечек с большой головой и выпуклыми тревожными глазами. Да-да, конечно, магия личности и обаяние таланта, но наедине-то они оставались не с «Весной священной», а с ним, таким, какой он был. А какой он был? Какое впечатление производил на окружающих, что одна тайно давала огромные суммы на его постановки, другая ради него сбежала от мужа, а третья нянчила его детей и терпела первых двух и, возможно, не только их? Любовь требовала жертв, но были ли прекрасными эти жертвы? И была ли бескорыстной зависимость, что возникала между любящими людьми? Каким парализующим обаянием обладал Егор, что, даже убежав от него на сотни километров, она ощущала его присутствие и все ее мысли так или иначе крутились вокруг него? Однако на этот раз эти мысли были безрадостны.
По экрану поползли титры, и Нина выключила телевизор. Тревога согнала ее с места, и она принялась кружить по квартире. Нина словно прокладывала себе тропу в плотном рисунке паркета, раз за разом проходя по одному и тому же маршруту. Коридор, комната, другая, петля на кухне и опять вираж в коридор к входной двери.
Как она могла проморгать, просмотреть, не почувствовать приближение грозового фронта в своей жизни? Да, ее небо оставалось безоблачным и безмятежным. Но оно действительно оставалось таким? Или ей так казалось? Эх, Нина-Нина, тут нужен был тонко настроенный пеленгатор или эхолот, а ты ждала девятый вал в бинокль.
Ведь все начинается с мелочи. Миллиметровой погрешности. Случайного взгляда. Неточного слова. С настроения, которое не испортилось, а ушло. А потом однажды вы поднимаете глаза на человека и понимаете, что… ничего не чувствуете. Звонит телефон, приходит какая-то мысль, что-то отвлекает вас от вашего страха, и вы вроде обо всем забываете. Но страх не забывает о вас. Вскоре ветер перемен раздует из него костер ужаса. И колосс падет. И союз развалится.
Как она могла поверить, что с ними ничего не случится? Что они не попадут статистами на войну, сценарий которой впору раздавать в каждом загсе, готовя молодоженов, как обреченных бойцов, к их ближайшему или отдаленному будущему. Но с другой стороны, заметь она вовремя невидимые признаки надвигающейся катастрофы, смогла бы она — они — он что-то изменить? Могут ли желания людей убедить хоть одну мойру или парку переписать проклятый сценарий?
У нее не было ответа на этот вопрос. Нина подозревала, что он отрицательный.
* * *
Он так долго сидел в этом китайском ресторане, что потерял ощущение времени. Полуподвальное помещение не имело окон. Искусственный свет, тихое бренчание на гуслях, официантки с раскосыми глазами. Здесь все было ненастоящим, даже девушки не были китаянками, две — явно казашки, та, что обслуживала их, похоже, московская кореянка. На ее платье из ткани с драконами был прицеплен бейджик, «китаянку» звали Лена.
Разговор с заказчиками, казалось, не закончится никогда. Все трое были из породы, которую Егор терпеть не мог, самоуверенные молодые мажоры-киношники, поднявшиеся на волне дешевого успеха и срубившие дурные деньги и не менее дурную славу. Самым сносным из всех трех казался директор. Тощий дрыщ в модных очках, обкуренный и безмятежный. Если двух других, режиссера и сценариста, несло, как мусор свежим ветром, они все говорили и говорили, перебивая друг друга и размахивая руками, то этот по большей части молчал и только иногда более или менее впопад то тут, то там вставлял свое слово.
Они могли закончить на пятнадцатой минуте, сойдясь по цене и срокам, но мальчикам очень хотелось поговорить, а Егор зазевался и упустил момент. Теперь, возбужденные коноплей и водкой, творцы были неудержимы. Разговор переметнулся с их будущей нетленки к судьбам мирового кинематографа, и Егор смирился. У него не было ни сил, ни желания поддерживать пламя этого костровища. Пока перевозбужденные творцы упивались звучанием собственных голосов, он сидел и думал о своем. О том, что больше всего его раздражало. О Нине.
Будь она сейчас с ним, как только разговор свернул на тему высоких задач искусства, она наверняка бы встала и ушла, сославшись на несуществующее важное дело. Не стала бы терпеть из вежливости. Тепличный тюльпан-паразит, привыкший всю жизнь проводить под чьей-то защитой. Что она знала об этой жизни? Егор всегда считал, что с людьми ей гораздо сложнее и скучнее, чем со своими представлениями о них. Он продержался почти десять лет, сначала с радостью, потом с усилием, в конце концов, с отчаянием пытаясь соответствовать ее фантазиям. Может, в этом и было что-то облагораживающее, но он-то понимал, что совсем не такой сильный, умный, щедрый, добрый, великодушный et cetera, каким она хотела его видеть.
Лена, ласково улыбаясь, сменила тарелки. Гении, брызгая слюной, поминали то фон Триера, то братьев Дарденн, директора клонило в сон, а Егору казалось, что он дрейфует по сюжету дешевого фильма категории «В». Он прикурил сигарету и посмотрел вслед официантке. Силуэт коренастой фигуры в обтягивающем платье словно в кашé экрана удалялся по темному коридору. Немного дыма заволокло картинку, девушка исчезла, пленка закончилась, и ее хвост вырвался из кинопроектора.
Егор стряхнул пепел. В стремлении Нины улучшить его природу было что-то безжалостное. Постепенно он сам перестал понимать, где он такой, как есть, а где тот золотояйцевый павлин, в которого она так верила. Но недальновидность подвела ее. Надо было вовремя остановиться, а она заигралась. А он, когда понял, что машинально называет ее «мамой», испугался и начал хамить, дерзить, пепел в тарелку стряхивать. Это доставляло ему такое жгучее наслаждение, что в какой-то момент он даже удивился. Егор пробовал «китайский метод» избавления от Нины. Как джанки, слезающий с наркотика путем постепенного уменьшения доз, он все меньше слушал, вникал и отзывался. Он даже стал реже замечать ее. Смотрел сквозь и словно ее не видел.
И Нина явно растерялась. Она так успешно состряпала свой мир, в котором ему была отведена вполне определенная роль, что, когда марионетка вдруг сорвалась и заговорила, Нина запаниковала. На ее глазах происходило стремительное превращение почти совершенной куколки обратно в неуправляемую тварь. И чем больше это пугало Нину, тем веселее и легче становилось у него на душе.
А за столом в ресторане продолжалось томление гениальности.
— Мы должны чувствовать момент. Вот это… это сиюминутное состояние, ты понимаешь? — окурок режиссера нервно крутился в воздухе над столом. — Ты понимаешь, любое слово, любой жест, любое движение должно быть наполнено смыслом? Нет, — тут его осенило, и красная точка на мгновение застыла в воздухе. — Даже отсутствие слова и жеста может быть осмысленным! Понимаешь?! Надо молчать. Всем! Создавать в молчании поле осознанной глубины. Что ты качаешь головой? — рявкнул он на сценариста.
Возможно, тот просто пошевелился в кресле, но режиссера ломало. Он хотел сделать этот мир лучше. Мир не хотел, и творец в отчаянии шел в атаку.
Нина тоже пошла в атаку. Егор отступал молча, исподлобья наблюдая за происходящим. Власть ускользала из ее рук, и она не могла этого допустить. Может, она и сама понимала, что делает что-то не то, но уже не могла остановиться. На скорую руку она принялась мастерить тюрьму. Теперь окрик охранника сопровождал его везде и всюду. Нина кричала, когда он не выходил к завтраку, когда не могла до него дозвониться, кричала, когда дозванивалась, когда он отвечал на ее вопрос и когда молчал в ответ. Крик стал фоном, к которому невозможно было привыкнуть, и Егор… оглох.
Однажды за ужином он что-то опять сказал или сделал не так, и его эль-ниньо взревел и стремительно понесся по квартире, срывая со своих мест предметы. Нина кричала, и казалось, это не закончится никогда. Егор наблюдал за ней, он застыл и не двигался, у него свело пальцы, сцепленные в замок. Напряжение росло, барабанные перепонки дрожали, Нина кричала так, что, казалось, еще немного, и ее слова обретут вид и вес и камнями посыплются им на головы с потолка.
